Оттепель - [35]

— Я вас спросил о работе, потому что Журавлев решил вас потопить…

— Вот как? Это что же, в связи с новой моделью?

Володя встал и подошел к Соколовскому.

— Он говорит, что вы отослали вашу семью за границу.

Здесь-то и произошел комический инцидент, который на минуту отвлек внимание обоих от Журавлева. Казалось бы, Фомка мог привыкнуть к Пухову, который всегда старался его подкупить куском сахара или кружком колбасы, но Фомка не любил, чтобы кто-нибудь подходил близко к его хозяину, он выскочил из-под дивана и вцепился в штанину Володи. Соколовский вовремя схватил его за шиворот.

— Дурак! На своих кидается, — сердито повторял Соколовский.

Володя не понял, говорит ли Евгений Владимирович о Журавлеве или о Фомке. Он ждал, что скажет Соколовский про скверную сплетню, пущенную Журавлевым. Но Соколовский молчал, лег на кушетку и удивленно пробормотал:

— Неужели здесь жарко? Зуб на зуб не попадает… — Только теперь Володя заметил, что у Соколовского больной вид, — наверно, простудился.

— Хотите, я вас чаем напою? — предложил Володя. — Могу сбегать за коньяком.

— Не нужно. Расскажите лучше, почему у Леонардо да Винчи вышла неудача с красками. Я читал когда-то и не понял — в самих красках дело, или он их неправильно замешивал?

— Не знаю. Я вообще, Евгений Владимирович, мало что знаю…

Оба молчали. Володя спросил.

— Может быть, вы спать хотите? Я пойду…

— Сидите, раз пришли. Вы мне не мешаете. А вам нравится живопись Леонардо?

— Я видел только в Эрмитаже, трудно судить.

— Мне его ум нравится. Чем только он не занимался! Вообще прежде люди были всесторонними. Микеланджело ведь и стихи писал. Как вы думаете, Эйнштейн мог бы написать стихи? Дайте мне пальто, вон там, на вешалке…

Володя подумал: скрывает, что расстроился. Наверно, ему кажется унизительным опровергать домыслы Журавлева. Может быть, он прав. Не нужно было говорить, это его доконало. Когда я пришел, он спокойно работал, а сейчас лежит и говорит несуразицу. У него, должно быть, сильный жар. Хорошо бы привести врача: как-то страшно оставить его одного.

Соколовский снова заговорил:

— Я когда-то читал в одной романтической повести, что агава долго не зацветает, она цветет один раз и после этого гибнет. Оказывается, вздор. В Ботаническом мне показали агаву — цвела и живет. Просто она, когда цветет, нуждается в особом уходе.

Володя испугался: кажется, бредит.

— Я позову врача, Евгений Владимирович.

— Бросьте! Какое у нас сегодня число?

— Девятнадцатое.

— Глупо. Я думал, что двадцать первое. Не обращайте внимания — я чепуху несу. Голова трещит…

— Я пойду за врачом, — наверно, у вас температура.

— А врач зачем? Я вам сказал — простыл.

Володя просидел еще час. Соколовский вдруг пожаловался:

— Голова просто разрывается. Глупо…

Володя встал.

— Сейчас приведу врача.

— Владимир Андреевич, погодите… Только не Шерер! Если уж вам хочется, попросите Горохова. А лучше никого…

Горохов сказал: скорей всего, грипп, видимо, у него легко повышается температура, возможно, однако, воспаление легких, с сердцем нехорошо… Сейчас он пришлет Барыкину: нужно впрыскивать пенициллин и камфору. Завтра утром он зайдет.

Володя остался у больного. Ему показалось, что Соколовский уснул.

Евгений Владимирович не спал. Он сердился, что жар мешает сосредоточиться, мысли обгоняли одна другую, сталкивались, приходили и тотчас исчезали. А он хотел подумать над тем, что рассказал Пухов. Значит, Журавлев снова вытащил давнюю историю. Сто раз пришлось объяснять. В итоге все понимают, говорят: «Ясно». А потом опять вылезает Сапунов, или Полищук, или Журавлев, и начинается: «Как? Что? Почему?» Через месяц или два, когда я совсем изведусь, никакой мединал больше не будет действовать. Журавлев погладит свою трясучую щеку и милостиво изречет: «Ясно». Самое смешное, что мне самому не ясно. Никогда я не пойму, почему мою дочь, внучку старого, бородатого помора, зовут Мэри. «Пью за здравие Мэри…» Пушкин тут ни при чем, это авторство Майи Балабановой. Бедная, вздорная женщина, она мечтала играть в теннис под солнцем Флориды, а умерла в черном поселке Боринажа, прислушиваясь к шагам эсэсовцев. Каких глупостей не делает человек в молодости! Может быть, не только в молодости… Я не могу себе представить Машеньку в дурацком хитоне. Она написала — «сочувствующая». А разве можно сочувствовать подвигу народа, его жертвам, труду? Можно либо самой класть кирпичи, либо промолчать… Журавлев, очевидно, хочет от меня отделаться. Глупо — нужно закончить новую модель. С сигнализацией я справлюсь… Завтра может появиться в газете фельетон, как на Урале. Интересно, что придумает газетчик? Могу подсказать заглавие: «Бельгийский соколик». Нет, теперь не выйдет, времена другие, Журавлев многого не понимает… Почему он это затеял? Должно быть, разозлился, что я выступил на партсобрании. Как же я мог промолчать? Люди изготовляют замечательные станки, а живут в истлевших домах с дырявыми крышами. Где же об этом говорить, если не на партийном собрании? В Архангельске был Никита Черных, старый большевик, он знал Ленина, работал с Иннокентием, он любил говорить: «Партия — это совесть». Журавлев ответит: «Я тоже партийный»… Почему я думаю о Журавлеве? Не стоит… Неужели самое важное — это анкета? Напишу еще раз. А если умру, не напишу. Все уже написано. Что у меня с головой делается? В жизни такого не было… Я был уверен, что сегодня двадцать первое, а оказывается, девятнадцатое. Раньше чем двадцать пятого нельзя пойти к Вере. Значит, еще шесть дней. Долго… А вдруг я действительно очень болен? Сколько это может продолжаться?.. В прошлый раз Вера рассердилась. Нельзя было говорить про алоэ… Почему, когда мы встречаемся, мы часто сидим и молчим? Кажется, что наши сердца промерзли насквозь… Сегодня было очень холодно, вот я и простыл. Вера меня раз поправила — «простудился»… Нужно было бы выпить перцовки, вспотеть. Врачи всегда усложняют. Вера тоже… Горохов сказал «инфекция». Любовью заразить нельзя. Этого не мог ни Леонардо, ни Пушкин. Я стоял на перроне Казанского вокзала, когда военный сказал девушке, которая его провожала: «Говорят, Маяковский застрелился…» Она не знала, кто это Маяковский, но схватила за руку военного. «Ваня, ну зачем ты уезжаешь?..» Голова буквально разрывается. По-моему, Пухов поджег дом, это на него похоже, швыряет окурки куда попало… Огонь-то какой!.. Вдруг сгорит Пухов? А ведь он говорит, что еще не написал ни одной картины. Нужно бы забрать чертежи… Почему Пухов не знает, какими красками писал Леонардо? У Леонардо была большая борода, он был влюблен в Лизу. Есть пруд возле Симонова монастыря, там утопилась Лиза. Другая… А пруда больше нет — Дворец культуры. Завод хороший, но почему они еще делают легковые старого типа — чересчур громоздкие и жрут горючее без зазрения?.. Огонь, по-моему, растет… На лестнице кран…