Оттенки - [61]

— Когда я говорила, что не пойду сегодня на моление?

— Голос Иисуса дороже, чем голос человеческий, — промолвил учитель.

— Если кто слышит его голос, — заметил Ханс.

— Этот голос может слышать каждый, кто хочет внимать ему, — ответил учитель по-прежнему спокойно и мягко. Этот тон раздражал Ханса больше всего.

— Я слушал, но так ничего и не услышал, — сказал Ханс.

— Стыдись, Ханс, — вмешалась Лиза и, повернувшись к учителю, добавила: — Он всегда такой, вечно над нами насмехается за то, что мы на моления ходим.

— В этом виноват город, — сказал учитель. — Там молодые люди сбиваются с пути истинного.

— А если им это нравится? — спросил Ханс.

На это никто ничего не ответил. Немного погодя Ханс сказал:

— Анна тоже скоро в город переедет.

— Что ты болтаешь! — сердито заметила Лиза. — Я свою единственную дочь в город не пущу.

— Она и без твоего разрешения поедет, стоит ей только захотеть.

— Дети должны повиноваться родителям, — сказал учитель.

На несколько минут воцарилось неловкое молчание. Затем учитель произнес:

— А отец все яму роет.

— Разве он кого послушает, — отозвалась Лиза.

— Его вера непоколебима, — промолвил Ханс с серьезной миной.

— Вера не приносит земных благ, — сказал учитель.

— А наш отец верит, что приносит, выходит, что у него новая вера, — заметил Ханс.

— Это суеверие, — заявил учитель.

— Отец считает, что это не суеверие, ему будто бы три раза видение было, — сказал Ханс.

Они опять замолчали.

— Значит, вы придете сегодня на моление, братья и сестры ждут, — молвил учитель немного погодя и добавил: — Вы, молодой человек, тоже могли бы пойти с нами… чтобы вознести благодарность и хвалу своему господу.

— У меня сейчас нет для этого ни малейших оснований.

Учитель поднялся и попрощался за руку с Лизой и Анной.

— Да оградит вас господь от всякого зла и соблазна, — сказал он. На Ханса он и не взглянул, словно того и в комнате не было.

— Вечно ты задираешься, нет чтобы язык за зубами держать, — заворчала мать, когда учитель вышел. — Зачем ты его обидел, он же тебе чужой; ты и не знаешь, как он добр ко всем нам.

— У него могут быть на то свои причины. И, кроме того, что ему от меня надо? Увидел меня там вчера вечером, а сегодня уже явился, решил меня в ученики заполучить… Анна сегодня на моление не пойдет, я уверен.

— Ты бы помолчал, — отозвалась Анна. — Хочешь, чтобы все плясали под твою дудку, когда ты дома. Лучше уговори отца, чтобы эту зряшную работу бросил.

— Когда старики делают глупости, это еще полбеды, им все равно скоро в могилу ложиться; а у молодых вся жизнь впереди, — сказал Ханс.

— И не стыдно тебе так говорить! — воскликнула мать. — Старики делают глупости! Твои отец и мать тоже старики. Да и сам ты не век молодым будешь. Бранишь стариков, а не будь их, и тебя бы на свете не было.

— Может, и я по чьей-то глупости на свет появился.

— Постыдился бы так говорить! Это все город, — печально и растерянно промолвила Лиза. Ей было стыдно: собственный сын попрекает ее тем, что появился на свет. А она из-за него столько выстрадала. Слезы, горькие слезы брызнули из тусклых, глубоко запавших глаз. Лиза встала и вышла из комнаты.

— Ты для этого и приехал? — спросила Анна с горьким упреком.

— Ты тоже сердишься? — в свою очередь спросил Ханс.

— Сердишься, сердишься… конечно, сержусь. Вернулся из города и всех дураками обзываешь. Чего ж ты приехал сюда, к дуракам, жил бы себе в городе — там все умники.

Ханс серьезно посмотрел на сестру. Та отвела глаза.

— Ну что ж, злитесь, дело ваше, — заговорил Ханс, — а только я не знаю, как с вами держаться. Вы все какие-то чудные стали, никак на вас не угодишь. Да и вы никогда не поступаете так, как бы мне хотелось.

— А что ты за птица такая, почему все должны под твою дудку плясать? И что же мы делаем тебе наперекор? — спросила сестра.

— Да взять хотя бы сегодняшнее моление. Я хочу, чтобы вы остались дома и Кустас мог бы с тобой повидаться — ведь для тебя это, быть может, очень важно.

— Опять ты со своими важными вещами. Говори уж прямо, что это за дело такое, ведь ты хвалился, что все знаешь.

— Конечно, знаю… Кустас хочет на тебе жениться, родители у него уже старые, немощные, им не под силу хозяйство вести, — сказал Ханс.

Хотя Анна и догадывалась, что нужно от нее Кустасу, но, услышав слова брата, вся сжалась, словно от испуга. На лице девушки отразились и стыд, и боль, и радость.

— А если ты хочешь стать хозяйкой Метсанурга, то не должна больше ходить на моления. Кустасу это не по душе, — продолжал Ханс.

— Он ведь и сам бывал на них, — промолвила Анна, лишь бы что-нибудь сказать.

— Это он только из-за тебя… Ты и представить себе не можешь, как он тебя любит, как ты ему дорога.

Анна опять опустила голову, лицо ее зарделось. За последние годы Ханс стал ей чужим, а теперь этот чужой человек говорит ей такие вещи.

— Так ты останешься дома? — спросил Ханс немного погодя.

— Там видно будет, — прошептала Анна.

— Останься, сестра, — сказал Ханс мягко, — конечно, если Кустас тебе не противен. Он ведь славный парень, да и усадьба у него своя.

Анна тоже понимала, что Кустас славный парень, хотя и немного медлительный и неловкий. Однако переданная братом просьба тяжелым камнем легла ей на сердце. Это, как видно, поняла и мать; она не на шутку опечалилась, когда вечером дочь сказала, что сегодня на моление не пойдет — у нее болит голова.