Оттенки - [148]

— Одним словом — из одной лжи в другую.

— Ну, если бы не это, мы бы с тобой и с места не сдвинулись. А когда ты начал меня поносить, я уже не смогла сдержаться, вот ложь и раскрылась.

— Это действительно истинная правда?

— Истинная.

— А Мерихейн?

— Мне надо было сразу про него и сказать.

— Значит, у тебя с ним что-то есть?

— С ним есть.

— А именно? Значит ли это, что во всех троих вариантах надо заменить слесаря Мерихейном?

— Не совсем.

— Стало быть, ребенок отпадает?

— Луду, ты опять начинаешь горячиться, ты не даешь мне говорить, а все выспрашиваешь, все задаешь вопросы.

— Ничего я не выспрашиваю! Нельзя быть такой недотрогой.

— При чем тут недотрога!

— В таком случае перестань меня одергивать и рассказывай.

— Ты же знаешь, я говорила тебе как-то, что заходила к нему…

— А ты в тот раз действительно меня искала, или у тебя были свои планы? — перебил ее Лутвей.

— Никаких планов у меня не было.

— Ты не ответила на вопрос: ты заходила искать меня?

— Ну вот, теперь ты и сам видишь, что я не могу ничего рассказать, ты мне рта не даешь раскрыть.

— Ты обещала сказать правду.

— Но я не обещала перемалывать то, что давно быльем поросло.

— Это вовсе не поросло быльем.

— С тобой разговаривать невозможно, — сказала девушка безнадежно.

Лутвей молчал. Губы его нервно подергивались. Наконец он сдался.

— Ну ладно, говори, что хочешь, что считаешь нужным, я буду слушать.

— В последнее время я заходила к нему довольно часто, — начала вновь девушка, стараясь не произносить имя Мерихейна. — Там было так спокойно и хорошо, и слушать его было интересно. Он сказал, что, когда он меня видит или думает обо мне, в голову ему приходят самые хорошие мысли. Он читал мне свои новые стихи, и я подумала: «Не было бы меня, и стихов этих не было бы. Может быть, он только потому и сочиняет стихи, что я живу на свете, что он меня видит». Об этом было так удивительно приятно думать. А когда он со мною разговаривал или читал мне что-нибудь, я чувствовала, что становлюсь другой, новой, словно бы лучше, и это чувство — такое чудесное чувство. Вот меня и стало тянуть туда, к нему.

— Тайком от меня, разумеется?

— Зачем тайком, просто я не хотела тебя огорчать.

— Как же, думала ты о моем огорчении, когда тебя тянуло к нему. Похоже, ты и впрямь влюбилась в старого холостяка.

— Да, я его люблю, — ответила девушка, но едва она произнесла эти слова, как поняла, что говорит неправду. Ей стала вдруг ясна и природа печали, охватившей ее после последней встречи с Мерихейном: просто это было еще не осознанное предчувствие того, что она, Тикси, ошибается в своем отношении к старому холостяку.

Может быть, Тикси влекло к нему чисто женское любопытство, подкупало то уважение, которое Мерихейн выказывал в обращении с нею, а может быть, слушая Мерихейна, сопереживая его мечтам и воспоминаниям, девушка тешилась честолюбивой мыслью, что она, Тикси, которую все считают легкомысленной и глупой девчонкой, участвует как сотворец в писательском труде, а может быть, даже лелеяла надежду, что от общения с писателем к ней перейдет частица того высокого духа, которым она восхищалась, читая «Армувере» или какую-либо другую из книг Мерихейна. Возможно, пребывая в этой благостной вере, охваченная своеобразным опьянением творчества, Тикси без сопротивления отдалась бы Мерихейну, как отдаются порою невиннейшие из жен предполагаемым святым в надежде приобщиться к святыне хотя бы посредством греховного сладострастия. Да, если бы Мерихейн повел себя иначе, Тикси, вероятно, отдалась бы ему, даже не изведав божественного напитка страсти, отдалась бы, сожалея, страдая, испытывая муки разочарования, и — все-таки отдалась бы, но Мерихейн с годами утерял свойственное молодости нетерпение, любопытство его было притушено жизненным опытом, и он не воспользовался соответствующим моментом. Теперь этот момент позади, и Тикси знает, что Мерихейн вовсе не такой, каким она его себе представляла, и не такой, каким она представила его сейчас Лутвею, да, не такой, хотя порою он так удивительно говорил и у него при этом были такие удивительные глаза…

— Странно, — произнес Лутвей, возвращая Тикси к действительности, — невероятно до смешного. — Но Тикси ничего не ответила, и через некоторое время молодой человек задумчиво добавил: — Никогда нельзя знать…

Он так и не закончил фразу, словно бы не знал, как ее закончить.

— Ну, теперь твое сердце спокойно? — спросила девушка.

— Когда будет свадьба? — ответил Лутвей вопросом на вопрос.

— Я не знаю… как он захочет.

— Да, разумеется, как захочет он, — подчеркнул молодой человек насмешливо.

Они помолчали.

— Обхохотаться можно, — опять вернулся Лутвей к мучившей его теме, — этот кривоногий, плешивый старый холостяк и я, мы поссорились. Почему?

Лутвей рассмеялся, однако смех его был деланный, нервный.

— Этот мушиный пастырь и я…

— Ты обещал успокоиться, когда узнаешь правду.

— Этот вонючий старый холостяк и я… — повторял молодой человек, словно бы не слыша слов девушки.

— О-о, не беспокойся, он у меня станет чистеньким, — сказала Тикси. — Вспомни, как ты всегда искал близости со мною, стоило тебе сотворить какую-нибудь пакость.