Оттенки - [138]

— Кто же в таком случае есть?

— Есть китайцы, японцы, негры, русские, турки, немцы, англичане, наконец — латыши и эстонцы; есть служащие, профессора, студенты, журналисты, писатели, мальчики на побегушках, просто граждане, но человека — нет.

— Потому что мальчик на побегушках не человек, — подхватил Лутвей каким-то странным голосом и взглянул при этом на Мерихейна, который разговаривал с Тикси. Тон и взгляд Лутвея показались писателю оскорбительными, ведь ему, Мерихейну, в свое время довелось быть в услужении у лавочника. Мерихейн вовсе не стыдился этого, но тот факт, что Лутвей пытался представить подобное занятие как позорное, задел писателя за живое. Настоявшаяся в его душе неприязнь к Лутвею вспыхнула с новой силой, и Мерихейн сказал:

— Да, мальчики на побегушках не чета студентам, общественного пития они не устраивают.

— Слово «общественное» первым произнес Кулно, — перебили его.

— Общественное — синоним культуры, — заметил Лутвей.

— Культура, она культура и есть, — возразил Мерихейн, — только вот мальчикам на побегушках культуры не хватает…

— Совершенно правильно!

— Певцы объединяются и пьют, чтобы еще веселее петь, — продолжал Мерихейн, — трубачи объединяются и пьют, чтобы еще громче трубить, актеры объединяются и пьют, ремесленники объединяются и пьют, даже трезвенники объединяются и пьют, наконец объединяются и пьют студенты, только мальчики на побегушках не объединяются, а просто пьют, либо в одиночку, либо вдвоем. Но пить полагается в компании, ибо питие в компании означает культуру; пить надо с таким видом, словно ты идешь в церковь, пить надо с таким чувством, словно ты в молельне, пить надо скопом, стадом, как пьют быки из корыта возле колодца, надо пить как можно больше и по возможности на даровщинку.

— So spricht nur ein Ladenschwengel[16], — сказал Лутвей своему соседу и презрительно усмехнулся. Он произнес эти слова словно бы про себя, однако достаточно громко, чтобы они долетели до ушей Мерихейна. Писатель колебался, он не знал, как поступить: ответить на дерзость или сделать вид, будто ничего не слышал. Но прежде, чем Мерихейн принял решение, произошло нечто неожиданное.

— Тонет, тонет! — закричало сразу несколько голосов.

— Кто тонет?

— Муха тонет.

Кинулись спасть утопленницу, всем было известно, что в квартире живет одна-единственная муха — муха Мерихейна.

Насекомое барахталось в стакане с пивом.

— Ах ты бедняжка, — произнес Мерихейн с шутливой жалостью и хотел было избавить муху от смертельной опасности. Но вдруг остановился, лицо его передернулось.

— Что это значит? — спросил он, ему никто не ответил, писатель помог мухе выбраться на стол и снова спросил: — Кто оторвал ей крылья?

Действительно, крыльев у мухи не было, она не могла уже ни жужжать, ни летать.

— Кто это сделал? — повторил Мерихейн, все больше мрачнея, и обвел глазами лица присутствующих.

Ответом ему были лишь усмешки и лукавые взгляды.

— Муха линяет, весну почуяла, — попытался кто-то пошутить.

Но писатель не обратил на эти слова ни малейшего внимания и повторил еще раз:

— Я спрашиваю, кто это сделал?

Губы Мерихейна дрожали, глаза вспыхнули глубинным огнем, руки судорожно сжали спинку стула, голос звучал напряженно и угрожающе.

— Вы ответите? Нет? Подлецы! Тогда убейте ее, убейте сейчас же, я не позволю ее мучить! — вдруг закричал Мерихейн, все больше ожесточаясь, казалось, он пьянеет от собственной ярости.

Никто не двинулся с места, никто не произнес ни звука. Все лишь выжидающе смотрели на Мерихейна.

— Трусы! — кричал он. — Вы даже муху убить не можете!

Он протянул руку, словно сам хотел положить конец ее существованию, но Тикси ловко выхватила насекомое прямо из-под его пальцев; левой рукой она держала бескрылое туловище, правой ухватила головку и подняла муху высоко над столом, будто собиралась показать фокус, а может быть, хотела, чтобы все видели, как приходит смерть. Присутствующие затаили дыхание, все взоры устремились на зажатое в тонких пальцах девушки насекомое, и — Тикси свернула мухе голову. Так обычно поступают дети в своем жестоком неведении, в своей невинной порочности. В комнате царила гробовая тишина, словно зрители хотели услышать хруст мушиной шеи, увидеть предсмертную судорогу крошечного тела, судорогу, которая сопровождает угасание жизни, охваченной, быть может, уже неосознанной болью. Но — ничего не услышали, ничего не увидели, и поэтому смерть мухи никого не потрясла. Можно было даже подумать, что вообще смерть — дело весьма обычное и что убийство — вовсе не из ряда вон выходящее действо, а посему и волноваться по этому поводу незачем.

И Лутвей спокойно сказал:

— В таких случаях древние римляне пили.

Но прежде чем он успел поднести стопку к своим губам, Мерихейн выбил ее у него из рук. Вся компания остолбенела от ужаса.

— Что это значит? — спросил Лутвей, грозно шагнув к Мерихейну.

Мерихейн не ответил, вместо этого он схватился за край скатерти и рывком сдернул ее на пол вместе с бутылками, стопками, закусками. Студенты шарахнулись в сторону и налетели на маленький столик, где стоял примус, столик с грохотом опрокинулся.

— Вон! — кричал Мерихейн не своим голосом. — Убирайтесь вон!