Отсутствие Анны - [11]

– Хватит, мам. – Впервые с памятного дня, когда Марина отказалась ходить на религиозные собрания, она осмелилась перебить мать, и чувство, последовавшее сразу за этим, опьянило волной свободы. – Я приняла решение и уже договорилась. И… Пожалуйста, давай не будем ссориться. Ты же хотела, чтобы я поступила в МГУ, верно? Ну, я сделала, как ты хотела. Теперь дай и мне сделать что-то так, как мне хочется.

– Я предполагала, что получение высшего образование нужно прежде всего тебе самой, – сказала Марья Михайловна, подзывая официанта и величественным жестом извлекая большой кошелек из сумки. – Но тебя, оказывается, больше привлекает карьера официантки. Ну, дело твое.

Тогда Марину обожгло обидой, и она с огромным трудом удержалась от того, чтобы начать спорить и оправдываться… Она достаточно хорошо знала мать и понимала: любая полемика – первый шаг к поражению.

Молча она впервые поступила так, как считала нужным, – и не ее вина, что это привело к катастрофе… Во всяком случае, так продолжала говорить самой себе Марина годы спустя. В конце концов, многим сходит с рук и куда меньшее. Многим – но не ей.

Теперь, сидя на кухне перед опустевшим стаканом, она в очередной раз задумалась о том, что в уродливой и прекрасной, болезненной и стройной системе координат ее матери произошедшее сегодня с Аней могло быть просто продолжением наказания за тот давний проступок.

В мире Марьи Михайловны причинно-следственные связи работали без перебоев. Уважай отца и мать своих – и будешь вознагражден счастливой жизнью. Допусти всего одну ошибку – и будешь проклят во веки вечные.

Сигареты, спрятанные от Ани, хранились в верхнем кухонном шкафчике, надежно прикрытые салфетками, и, пытаясь достать их оттуда, Марина пошатнулась – коньяк дал о себе знать. Пошатываясь, она вернулась за стол, нетвердой рукой распахнула форточку, закурила. Глубокая затяжка на миг отрезвила, но сразу вслед за тем Марина закашлялась. За надсадным кашлем она все же различила шум и звяканье ключей в коридоре, и ее сердце сделало кульбит. Бросив только начатую сигарету в стакан, отозвавшийся негромким злым шипением, она вскочила со стула и одним прыжком преодолела расстояние в несколько шагов, отделяющее ее от входной двери, рванула дверь на себя…

Тамбур был пуст, и она успела заметить, как торопливо закрывается обитая черным дерматином дверь квартиры по соседству.

Она вернулась на кухню на странно ослабевших ногах и вдруг почувствовала, как закололо в груди, испуганно сжалась. Никогда прежде у нее не болело сердце. Она точно не выдержит, если с Аней что-то случится… Если теперь, помимо всего прочего, дочь не вернется домой. Она представила себе, как дверь открывается, как Аня стоит в коридоре с виноватым видом – извиняется, может, даже плачет.

– Господи, – сказала она вслух, обращаясь к шелестящему листьями дереву за окном, – честное слово, если она вернется, я не буду ее ругать. Пусть только она вернется, и, честное слово, я никогда больше ни за что не буду ее ругать.

Дерево молчало.

Тогда она настояла – и не так уж хотелось ей работать официанткой, как, возможно, думала мать. В идее работы официанткой ей нравилось все, кроме, собственно, работы. Это Марина поняла уже через несколько дней, но отступать было поздно. Она представляла себе летнюю работу как жизнь хозяйки салона из романа – веселая шутка, нежная улыбка, стремительность и яркость форменного фартука. Новые друзья, с которыми можно вдоволь посмеяться над причудами завсегдатаев в обеденный перерыв… Но главное – деньги, собственные деньги в хрустящем белоснежном конверте. Белый – цвет свободы, потому что именно деньги казались ей свободой, окончательной и бесповоротной. Платья любой длины, разноцветные лосины, туфельки на каблуке, а еще блестящая тушь, и помада, и тени в маленькой позолоченной коробочке.

Время от времени она вспыхивала от стыда наедине с собой, настолько эти низменные обывательские мечты, эта мещанская жажда были далеки от того, чему учили книги и мама. Герои книг оказывались награждены за добродетель – Элизабет Беннет, Наташа Ростова, Марья Миронова… Однако были ведь еще и Скарлетт, и Бекки Шарп – в конце концов, пусть с оговорками, и эти особы получали то, к чему так стремились. С досадой Марина одергивала себя – она старалась смотреть на вещи здраво и понимала, что Скарлетт из нее не выйдет… Но все же… Даже у Наташи и Элизабет Беннет были роскошные платья, кокетливые прически, сверкающие украшения. Их мамы (хотя Марине никогда не нравилась ни черствая графиня Ростова, ни глупая миссис Беннет) понимали, как важно для юной девушки строить свою жизнь, нравиться молодым людям. Да, и нравиться молодым людям тоже! В такие минуты Марина боязливо озиралась, как будто мать могла подслушать эти кощунственные мысли сквозь стены.

Строго говоря, Марья Михайловна никогда не говорила Марине, что она имеет что-либо против общения с противоположным полом, но этого и не требовалось. Презрительный взгляд, резкое слово, тихий телефонный шепот – Марина видела и слышала достаточно осуждения чужих грехов, чтобы прекрасно понимать, чем именно рискуют обернуться ее собственные. Будь мамина воля, должно быть, Марина полностью повторила бы ее собственный путь: религиозные собрания, недолгое и унылое замужество, безопасная школьная скука. Порой (хотя Марина никому бы в этом не призналась) ей казалось, что даже вдовство вполне устраивало мать. Мужчина в доме, пусть даже спокойный, покорный (таким она смутно помнила отца), был слишком непредсказуемой переменной в их домашнем укладе.