Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня, 1996 год - [35]

По дороге, уже у самого кладбища, навстречу нам, сильно припадая на ногу и спотыкаясь, бежал Вовка-Маньяк.

— Стойте! Стойте! — кричал он, задыхаясь, и для убедительности дважды выстрелил из СВД вверх.

Башенка «тачанки» начала поворачиваться, нащупывая стволом ПКТ поросший лесом склон. Все, сидевшие на броне, ссыпались на дорогу.

— Нет! Не стреляйте туда! — замахал Ворончихин руками. — Там Серёга раненый!

— Что случилось? Нападение? — кричу Вовке-Маньяку прямо в лицо.

— Нет… Растяжка… У него ранение в бедро…

— Где он?!

Ворончихин показал рукой на чуть заметную тропинку, уходящую среди кустарников по крутому склону вверх, и я, не дожидаясь остальных товарищей, срываюсь с места и, запутываясь в прошлогодней листве, цепляясь за ветки, ухожу в лес.

Склон в некоторых местах был очень крутой, градусов до шестидесяти, берцы проскальзывают на размокшей от дождя земле, и я падаю, ищу точку опоры, и снова толкаю себя вперёд. Сердце готово разорваться, расколоть грудную клетку, и задыхаясь, совершенно выбившись из сил, я падаю на сравнительно ровную поверхность тропы, выставив вперёд автомат.

Перевернувшись на бок, готовый снова встать на ноги, я отчётливо услышал равномерные хлопки слева от тропы. Серёга лежал на небольшой полянке лицом вверх, тяжело дышал и бил в агонии правой рукой по земле.

— Серёга! Слышишь меня?

Глаза его полуоткрыты, но он в полном беспамятстве. Вкалываю промидол и начинаю искать рану.

«Ерунда! Жить будет!» — мелькнула мысль, когда я нащупал осколочное ранение в области таза. Приподнимаю Серёгу и подхватываю со спины под руки, пытаясь подтянуть его к тропе на более ровное место, и совершенно случайно натыкаюсь на круглую дырку величиной с советский рубль чуть ниже подмышки правой руки.

Коля Резник и Семёнов, тяжело дыша, практически заползают по тропе, притянув с собой носилки. Укладываем раненого и, не теряя ни минуты, фактически скатываемся по склону на спинах, притормаживая ногами и балансируя на весу носилками.

Это наш Чебуратор! Его надо спасать, во что бы то ни стало! ЕГО НАДО СПАСАТЬ!!!

Весь мир сузился до границ этой тропы, и расширился до безграничья судьбы человека, лежавшего на носилках, вытеснив всё остальное за пределы нашего сознания. Казалось, что от спасения именно Серёги зависит то, как мы сдадим экзамен жизни, и сдадим ли его вообще…

Десантные люки МТЛБ открыты, бойцы помогают поставить носилки внутрь, и я прошу Семёнова побыть рядом с раненым. Карабкаемся на броню, и она срывается с места, подчиняемая общему порыву тех, кто составляет с ней сейчас одно целое.

В Чебураторе было всё то чистое, чего не хватало нам, была искренность, от которой мы нередко прятались за обман и самообман, была романтическая жажда жизни без просчёта и наживы, и, казалось, мы спасали его, как истинное, настоящее, но несбывшееся себя. Нам нужно было сохранить, вынести из дерьмовой реальности мечту, с которой мы жили, и без которой жизнь становилась похожей на плохую трагикомедию с бездарным режиссёром и спившимися актёрами. Мы ухватились обеими руками за Серёгу, может быть, как за последнюю соломинку, не понимая, что душа его, вне наших сил и разумения, подчиняемая Высшей Воле, уже прошла сквозь наши пальцы и устремилась ввысь…

Въехав в палаточное расположение батальона, МТЛБ остановился. Семёнов открыл люки, и сказал:

— Серёга умер…

Время замерло для нас в этой точке, мир перевернулся в огромной трубке калейдоскопа и застыл картиной руин, в которых мы с содроганием узнавали самих себя. Засвербила мысль, вкручиваясь в сознание и ложась на память намертво нанесённой татуировкой: «А ведь это я послал его ставить растяжки».

Я не мог и не имел права как-либо оправдывать себя, как вообще невозможно оправдаться командиру по отношению к бойцу, потому что у него, получившего приказ, нет выбора, и есть только обязанность его выполнить. У меня же выбор есть всегда: отдавать приказ, или нет. И какая разница, приказ это был, или же просто просьба…

Мы стояли вокруг носилок и, размазывая грязь по щекам, рыдали. Все до единого… От нас действительно ушёл лучший…

Тишина… Мы молча смотрим себе под ноги…

Со смертью Чебуратора ушли из нашего сознания последние осколки военной романтики, упакованной в фантики киношного героизма а-ля Рембо и идеологических мифов, в которых мир делится на благородных рыцарей и злобных демонов. Ушли показуха высказываний о необходимости мести и бессмысленное позёрство, и даже слова о долге, чести и присяге, выцветшие в своей трафаретности, оттеснялись сейчас на второй план. Война теперь состояла из нас, стоящих в поле под Шали, и нелепой смерти товарища, которого мы по-братски любили. Только это, и больше ничего…

— Он на твоих руках умер, наверно, тебе и придётся везти его домой, — с трудом пересиливая себя и разрывая молчание, обращаемся к Семёнову.

Он тяжело вздыхает. Спора нет, сопровождать тело погибшего бойца домой ноша непосильная, но мы знаем, что Семёнов — казак выдержанный в словах и поступках, серьёзный и рассудительный. Справится…

Сергей мнётся.

— Если я поеду, то обратно вернуться не смогу, — чуть помедлив, признаётся он. — Родители не знают, что я в Чечне, думают, что в командировке. Для них это будет ударом.