Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня, 1996 год - [32]

Мне было больно и стыдно за то, что не разглядел вовремя агитаторов, а когда выявил их, то не придал их разговорам должного значения, считая всех своих казаков, прошедших через Грозный, Старый Ачхой и Орехово, через гибель боевых товарищей, наделёнными иммунитетом перед отступничеством. Как я заблуждался!

И это заблуждение скребло мою душу коготками сомнения. Ведь не удержал же ситуацию, выпустил её из-под контроля! Стыдно…

Собираю всю нашу разношёрстую группу, населяющую территорию блок-поста и состоявшую из остатков двух взводов — Минераловодского и Прохладненского, на короткий совет. Тема одна: после случившегося я больше не имею морального права командовать нашей объединённой группой. Прошу возглавить оставшихся бойцов командира второго взвода Гену Вернигорова — степенного, чрезвычайно спокойного и уважаемого всеми нами казака, но и он сам, и его земляки не дают мне толком изложить свою позицию и категорично утверждают:

— Мы тебе доверяем… Ты наш командир…

Я благодарен этим людям, вижу их искренность и понимаю, что своим решением остаться они отсекли себя от мира, пребывающего за пределами пространства их войны, дистанцировались от людей, не понимающих правила жизни этого запутанного и противоречивого Нечто. Они действительно стали одной командой…

Я благодарен Чебуратору — Николаеву Сергею — за то, что в очередной раз подставил мне своё плечо, и сделал это без выпендрёжа, без бравады, на которую, пожалуй, не был способен. Он сделал это так потому, что по-другому сделать не мог.

Мы не знали друг друга до Прохладного, а здесь, при формировании батальона, на каждом построении, я становился с ним рядом. Высокого роста — не меньше метр-девяносто, худой, с совершенно детским лицом, не ведавшим бритвы, он был в строю всегда правофланговым. Я — рядом с ним. Притирались, что ли, плечом к плечу. Может быть, это и явилось первопричиной того, что потом, на «боевых», мы часто работали в паре. Не знаю… Но «работать» с ним было всегда легко, это факт.

Серёга был самым молодым во взводе — ему шёл двадцать первый год, но он единственный из всех имел боевой орден, заработанный на этой войне. Призванный в армию в 1994 году, он попал в кровавый провал январских боёв в Грозном, где получил пулевое ранение в ногу. Демобилизованный после госпиталя, он имел всё: жизнь, которую чудом сохранил там, где это было непросто сделать, дождавшихся его и счастливых от окончания страшного ожидания родителей, и орден Мужества на груди, дающий надежду на возможность доказать кое-кому в этом мире необходимость справедливого отношения к солдату, вырвавшемуся из пространства, очень часто сжимающегося до точки невозврата.

Он не был казаком, более того, он не был южанином ни по происхождению, ни по сложившимся исторически и передающимся от предков повадкам, в которых соединяются воедино геройство и показное бахвальство, щедрость и хитрость, радушие и мстительность. По национальности чуваш, Сергей Николаев был человеком широкой и открытой души, в которой жили и тянулись к свету настоящие чувства и помыслы. И именно это помогло ему не сломаться в жизни, пройти через ужас Грозненских боёв и последующее их осмысление и переживание. Он остался открытым для людей, и именно это помогло ему не просто влиться в сложный и противоречивый казачий коллектив, но и стать его неотъемлемой частью.

Многим импонировала его явная, отразившаяся в чертах лица детскость — Сергей никак не выглядел даже на свои двадцать лет. Те, кто были намного старше его, где-то внутри души жалели Серёгу, относились к его добровольному выбору войны сочувственно, и может быть, поэтому становились за него горой даже в простейших вопросах. Так ещё в Прохладном казаки накинулись на женщину-корреспондента, прибывшую запечатлеть на бумаге особенности формирования казачьего батальона, когда она спросила то ли в шутку, то ли всерьёз, кивнув в сторону Николаева:

— А это у вас сын полка?

Многие казаки, возмутившись, «взвились коршунами»:

— Да у этого «сына полка» орден Мужества за Грозный!

Моложе его во взводе не было ни кого, но то, что у парня внутри есть стальной стержень, и он может дать фору кое-кому из старших, казаки поняли практически сразу. Нет, он был не из тех, кто пыжится, выпячивая перед народом свою показную воинственность, но имел в себе редкое качество, не теряя самообладания в ситуациях, связанных с опасностью, оставаться предельно сконцентрированным и, в то же время, к месту вставленной шуткой встряхивал некоторых бойцов и выводил их из транса. Обычно из состояния прострации в бою выводят ударом кулака или приклада, а вот так, по-мирному, получалось только у него.

Нередким было его шутливое обращение к некоторым молодым казакам — своим ровесникам:

— Ну, ты, чебуратор…

И в этом комичном производном от Чебурашки и Терминатора, явно несовместимых между собой понятий, была и вся нелепость войны, и приземлялась наша взмывающая ввысь гордыня, и улыбка подлечивала солдатскую душу, пробиваясь лучиком света через ежедневную серость. Применял Серёга слово «чебуратор» и по отношению к себе, и в этом была его простая, но глубокая мудрость: через смех над самим собой отсечь возможность хоть как-либо возвыситься над кем-либо из окружающих. А окружающие быстро подхватили новое словечко, и прилепили его Серёге в качестве второго имени, при этом (надо отдать им должное), не вкладывая в своё отношение к Николаеву ни капли насмешки или пренебрежения. Этого парня действительно было за что уважать: он спас наше отделение ночью на радиоэлектронном заводе в Грозном, когда первый услышал приближающегося противника и открыл по нему огонь из РПК.