Отсрочка - [7]

До умильной грусти о былом.

Я вообще люблю, когда кончается

Что-нибудь. И можно не спеша

Разойтись, покуда размягчается

Временно свободная душа.

Мы не знали бурного отчаянья

Родина казалась нам тогда

Темной школой после окончания

Всех уроков. Даже и труда.

Помню - еду в Крым, сижу ли в школе я,

Сны ли вижу, с другом ли треплюсь

Все на свете было чем-то более

Видимого: как бы вещью плюс.

Все застыло в призрачной готовности

Стать болотом, пустошью, рекой,

Кое-как еще блюдя условности,

Но уже махнув на все рукой.

Я не свой ни белому, ни черному,

И напора, бьющего ключом,

Не терплю. Не верю изреченному

И не признаюсь себе ни в чем.

С той поры меня подспудно радуют

Переходы, паузы в судьбе.

А и Б с трубы камнями падают.

Только И бессменно на трубе.

Это время с нынешним, расколотым,

С этим мертвым светом без теней,

Так же не сравнится, как pre-coitum

И post-coitum; или верней,

Как отплытье в Индию - с прибытием,

Или, если правду предпочесть,

Как соборование - со вскрытием:

Грубо, но зато уж так и есть.

Близость смерти, как она ни тягостна,

Больше смерти. Смерть всегда черства.

Я и сам однажды видел таинство

Умирания как торжества.

Я лежал тогда в больнице в Кунцево,

Ждал повестки, справки собирал.

Под покровом одеяла куцего

В коридоре старец умирал.

Было даже некое величие

В том, как важно он лежал в углу.

Капельницу сняли ("Это лишнее")

И из вены вынули иглу.

Помню, я смотрел в благоговении,

Как он там хрипел, еще живой.

Ангелы невидимые веяли

Над его плешивой головой.

Но как жалок был он утром следующим,

В час, когда, как кучу барахла,

Побранившись с яростным заведующим,

В морг его сестра отволокла!

Родственников вызвали заранее.

С неба лился серый полусвет.

Таинство - не смерть, а умирание.

Смерть есть плоскость. В смерти тайны нет.

Вот она лежит, располосованная,

Безнадежно мертвая страна

Жалкой похабенью изрисованная

Железобетонная стена,

Ствол, источенный до основания,

Груда лома, съеденная ржой,

Сушь во рту и стыд неузнавания

Серым утром в комнате чужой.

Это бездна, внятная, измеренная

В глубину, длину и ширину.

Мелкий снег и тишина растерянная.

Как я знаю эту тишину!

Лужа замерзает, арка скалится,

Клонятся фонарные столбы,

Тень от птицы по снегу пластается,

Словно И, упавшее с трубы.

* * *

Тоталитарное лето! Полурасплавленный глаз

Блекло-янтарного цвета, прямо уставленный в нас.

Господи, как припекает этот любовный догляд,

Как с высоты опекает наш малокровный разлад!

Крайности без середины. Черные пятна теней.

Скатерть из белой холстины и георгины на ней.

Все на ножах, на контрастах. Время опасных измен

И дурновкусных, и страстных, пахнущих

пудрой "Кармен".

О классицизм санаторный, ложноклассический сад,

Правильный рай рукотворный лестниц,

беседок, дриад,

Гипсовый рог изобильный, пыльный,

где монстр бахчевой

Льнет к виноградине стильной с голову величиной.

Фото с приветом из Сочи (в горный пейзаж при Луне

Вдет мускулистый рабочий,

здесь органичный вполне).

Все симметрично и ярко. Красок и воздуха пир.

Лето! Просторная арка в здании стиля вампир,

В здании, где обитают только герои труда

Вскорости их похватают и уведут в никуда,

Тем и закончится это гордое с миром родство,

Краткое - так ведь и лето длится всего ничего.

Но и беспечность какая! Только под взглядом отца!

В парках воздушного рая, в мраморных

недрах дворца,

В радостных пятнах пилоток, в пышном

цветенье садов,

В гулкой прохладе высоток пятидесятых годов,

В парках, открытых эстрадах (лекции, танцы, кино),

В фильме, которого на дух не переносишь давно.

Белые юноши с горном, рослые девы с веслом!

В схватке с любым непокорным жизнь

побеждает числом.

Патерналистское лето! Свежий, просторный Эдем!

Строгая сладость запрета! Место под солнцем,

под тем

Всех припекающим взглядом, что обливает чистюль

Жарким своим шоколадом фабрики "Красный Июль"!

Неотменимого зноя неощутимая боль.

Кто ты? Тебя я не знаю. Ты меня знаешь? Яволь.

Хочешь - издам для примера, ежели ноту возьму,

Радостный клич пионера: здравствуй,

готов ко всему!

Коитус лени и стали, ласковый мой мезозой!

Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой.

Сменою беглому маю что-то клубится вдали.

Все, узнаю, принимаю, истосковался. Пали.

* * *

Собачники утром выводят собак

При всякой погоде и власти,

В уме компенсируя холод и мрак

Своей принадлежностью к касте.

Соседский татарин, и старый еврей,

И толстая школьница Оля

В сообществе тайном детей и зверей

Своих узнают без пароля.

Мне долг ненавистен. Но это инстинкт,

Подобный потребности псиной

Прислушаться, если хозяин свистит,

И ногу задрать под осиной.

Вот так и скользишь по своей колее,

Примазавшись к живности всякой:

Шарманщик с макакой, факир при змее,

А русский писатель - с собакой.

И связаны мы на родных мостовых,

При бледном с утра небосводе,

Заменою счастья - стремленьем живых

К взаимной своей несвободе.

* * *

Так думал молодой повешенный...

Из школьного сочинения

"Невинно, с той же простотой,

С какой зовут на чашку чаю,

Мне все изменяет - вплоть до той,

Которой я еще не знаю,

И будь он выскочка и шут,

Головорез и подлипала,

Кого угодно предпочтут