Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой - [41]

   — Был у Михаила и ещё более решительный приказ по дивизии, — сказал Рылеев. — В Охотском пехотном полку майор Вержейский, капитан Гимбут и прапорщик Понаревский жестокостями своими вывели из терпения солдат. Орлов по жалобе нижних чинов тут же учинил расследование, по которому открылись такие неистовства, что всех сих трёх офицеров он представил к военному суду. В приказе своём по этому случаю превосходительный Рейн написал: «Да испытают они—то есть мучители-офицеры, разжалованные в нижние чины, — какова солдатская должность. Для них и для им подобных не будет во мне ни помилования, ни сострадания...»

Алексей, казалось, внимательно слушал разговоры друзей, но в душе жила, полнила всё его существо мысль и о уже созданной им вещи, и о тех, что были начаты дома, в Погорельцах. И вдвойне радостно было от сознания, что друзья нынче у него в гостях, что они всецело разделяют его счастье. А что может быть выше их общего участия в занятиях литературных? Да вот действительно, Пушкина бы в их компанию, умного и резкого Мишу Рейна... Право, если бы Воейков не взял рукопись к изданию в своём «Приложении», обязательно отдал бы Кондратию Рылееву с Бестужевым в их «Полярную звезду». А что? Очень даже приличный альманах. Погодите, господа издатели, он ещё наберёт силу и не раз прославит нашу изящную словесность.

13

В маленьком, в два окошка, оклеенном голубыми обоями домашнем кабинете — собственный домик в Фурштатском переулке, с Литейного, против лютеранской церкви — Александр Семёнович принял Алексея по-домашнему. Одет в шёлковый полосатый шлафрок с поясом, на ногах — кожаные, изрядно истасканные ичиги.

   — Ну-ка, дай себя лицезреть, новоявленный российский сочинитель! Только намедни разжился нумером «Новостей литературы» — опричь для ознакомления с твоим опусом. Сам ведаешь — современных бойких писак не жалую. Тебя же прочёл.

Для своих семидесяти с гаком адмирал Шишков выглядел, как сам он говаривал, ещё молодцом. Хотя волосы торчат седым, с желтизной, хохолком, но фигурой подтянут и сух. Лицо, кажущееся в обыденности аскетическим и холодным, имеет обыкновение враз воспламеняться одушевлённою, приятною и добродушною улыбкой.

   — Литавр, литавр тебе ещё в слоге недостаёт! Ну да дело наживное. — Встал, налил из ковшика водицы в клетку, где будто с отчеканенным для монеты профилем застыл любимый попугай какаду по прозвищу Попинька. — Сейчас у всех на языке Жуковский, Пушкин!.. Слыхал, и ты водился с ними, арзамасцами. Тьфу, Господи, у них стих что рассыпанный горох. А ты Державина вспомни — каждая строчка как возведённый в небо храм! Такого пиита теперь сыщи-ка. Да вот тебе и моя ода, коею более двух десятков лет тому слагал славу заступившему на царствование Александру: «На троне Александр! Велик Российский Бог! Ликует весь народ, и церковь, и чертог...»

   — Чертог, чертог, чертог! — каркающе передразнил Попинька, и Алексей, не удержавшись, прыснул.

Тут лицо старика и воспламенилось — улыбка пополам с лукавством:

   — Не вздумай соврать: не попка-дурак — я тебя своими допотопными виршами вогнал во смех. Ну да я давно уже для всех пересмешников — сущий клад. То скорчат рожу от моих церковно-славянских речений, то проедутся насчёт рассеянности старика — зван был в один дом, зашёл же в другой, иль встреченного друга не признал, зато бросился в душевные воспоминания с совсем уж незнакомым.

Молва утверждала: когда Павел Первый сделал его генерал-адъютантом, он боялся сесть на лошадь, поскольку отродясь не ездил верхом. Зато и добродетели водились за ним, каких не у каждого сыщешь.

Павел подарил ему триста душ в Тверской губернии. Шишков не брал с них ни копейки. Выборные от села не утерпели, приехали к нему: «Батюшка барин, на мирском сходе мы положили — ехать к тебе и сказать: не берёшь с нас уже десять лет оброку, а потому не угодно ли положить за все льготные годы хоть по тысяче рублей — жалованье твоё небольшое...» Он пришёл в умиление. Но не от доброты мужиков, от того, что речи их — язык старых грамот. Усадил за стол, угощал, но когда они вновь завели речь о деньгах, взять их наотрез отказался.

Во дни войны от имени Александра Первого писал все приказы по армии и зажигательные манифесты к народу: «...не нужно мне напоминать вождям, полководцам и воинам об их долге и храбрости. В них издревле течёт громкая победами кровь Славы».

Наверное, с юных мичманских лет, равно как и кормление птиц в клетках и за окном, звонкое, чеканное великолепие древнего российского языка стало предметом его страсти. Никак не мог примириться с тем, что начиная с Петра Великого язык наш засорили такие иноземные названия, как авантаж, вояж, кураж, асессор, канцлер, министр, полицеймейстер... Поначалу накинулся и на Карамзина за его нововведения и слишком лёгкий, как чудилось, стиль. Но сам же и предложил избрать историографа в члены Российской Академии, когда узрел в его «Истории» слог Нестора-летописца да Сокольничих приказов Алексея Михайловича...

Подали чай с вареньями, которые особливо адмирал обожал, и жена Дарья Алексеевна, голландка по рождению, пригласила к столу.