Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой - [139]

Имя Владимира Жемчужникова, конечно; знали там, куда стекались все доносы. Недоставало, чтобы в разговоре с царём оно было произнесено Толстым.

   — Ты мог меня неправильно истолковать: не в моих правилах вести сыск. Пришлось к слову: шутка может и рассмешить, и больно задеть. К тому же сегодня — сатира, а завтра её адресат — мишень не для одних насмешек... Однако к твоим сочинениям это не имеет ни малейшего отношения. — Император, по своему обыкновению, восхитительно улыбаясь, взял под руку Алексея Константиновича.

Что-то очень похожее сказал когда-то Николай Первый Толстому после премьеры «Фантазии». Нет, он не выговаривал ему, как Алексею Жемчужникову, а как-то, спустя уже несколько месяцев после театра, встретил его и, будто к слову, рассказал несколько смешных историй, памятных ему, императору, ещё по годам юности. Один кавалергард, вспомнил император, слыл большим мастером всевозможных смешных и даже отчаянных выдумок. Однажды, например, он собрал своих однополчан, сели они в катер, на котором — гроб и они, певчие, в чёрном. Катер выехал на середину Черной речки, и вдруг крышка гроба — долой, из него — десятки бутылок шампанского, и пошла весёлая музыка и пляски. А то ещё этот выдумщик за одну ночь на Невском проспекте на пари поменял местами все вывески... Потом он, к сожалению, скверно кончил... Между прочим, фамилия у него была Лунин, Михаил, адъютант великого князя Константина Павловича, а впоследствии — смутьян, государственный преступник, из тех, кто четырнадцатого декабря...

16

Занавес, только что опустившийся, вновь открыл сцену. Актёры, не пряча возбуждения, благодарственно прижимали руки к груди и отвечали на шквал хлопков низкими поклонами.

Впереди других в костюме Иоанна Грозного стоял Васильев, приветственно поднимая вверх руку своей жены Струйской, играющей роль царицы, поодаль — Нильский в обличье Годунова. По-разному они сегодня, в день премьеры, проявили себя, Васильев, например, вёл спектакль совершенно больным и безголосым. Однако драматизм действия, роскошь декораций и одеяний, а главное, нерв самой исторической драмы не могли не передаться зрителям, и они неистово хлопали в ладоши, чествуя актёров и вызывая на сцену автора.

Алексей Константинович, во фраке и с яркой гвоздикой в петлице из огромного букета, который ему принесли прямо в директорскую ложу, встал, чтобы присоединиться к актёрам.

— Ваше сиятельство, на сцену вам нельзя ни под каким видом! — остановил его директор театра граф Борх. — Согласно этикету, вы, егермейстер двора его величества, не имеете права являться публике на сцене — только показаться изложи.

Всего лишь час назад, во время антракта, когда его пригласили император и императрица в свою ложу, он поймал себя на том, что одет не по правилам — не в мундир, а во фрак. Теперь — новая условность!

Толстой подошёл к барьеру, обитому сочным малиновым бархатом, и, обхватив огромный букет, спустил его вниз, публике — от автора, с благодарностью.

Царь и царица были в восторге от спектакля. С пьесой они познакомились уже давно, но так же, как и на присутствующую публику, на них ошеломляющее впечатление произвели пышность и подлинность постановки. Костюмы, обстановка кремлёвских палат, народные сцены, музыка, специально написанная к премьере, — всё переносило в эпоху Иоанна Грозного, всё восхищало, волновало, заставляло остро переживать происходящее на сцене.

Был бы он самонадеян, непременно явилась бы мысль: шестнадцать лет назад здесь, в Александринке, ничего не поняв, высокомерно освистали его «Фантазию» и, выполняя волю царя, выбросили её из репертуара, ныне же «Смерть Иоанна Грозного» принята на ура! Но ему и в голову не пришло это сравнение: там был кое-как сметанный на живую нитку насмешливый водевиль, здесь — плод его души, главное, наверное, дело всей его жизни.

Ещё перед прохождением драмы в цензуре возникали опасения — пропустят ли ужасы, творимые палачом-государем? Писатель Иван Александрович Гончаров, он же один из тех, кто сам недавно давал разрешения, даже всплеснул руками: «Какая же, с позволения сказать, трагедия, если в ней нет ужасов? Тогда и Шекспира надобно, господа, запрещать...»

И всё же сразу после первой постановки объявилась толпа злобствующих, сплотившихся вокруг петербургского полицмейстера. Стараясь быть, как говорится, святее Папы, то бишь прозорливее самого царя, они повсюду стали трубить, что пьеса графа Толстого — крамола, направленная на поругание власти и на то, чтобы научить народ строить баррикады. В ответ же им — сторонники спектакля: пьеса эта — протест против злоупотреблений властью и в то же время произведение, ратующее за монархию справедливую, каким-де и является правление Александра Второго.

Целый месяц в газетах — то похвала, то ругань; и любопытно, что чаще всего с нападками выступают или ярые обскуранты, готовые подавить даже малейший намёк на либерализм, или, наоборот, откровенные красные и нигилисты, чуть ли не призывающие к свержению тронов.

Но есть и критика неясная, путаная, ничего не проясняющая, кроме желания самого критика показать, как говорил Гоголь, собственную образованность. Такова, кстати говоря, статья Анненкова «Новейшая историческая сцена», тиснутая в «Вестнике Европы» ещё по выходе «Смерти Иоанна Грозного» в журнале «Отечественные записки».