Отрочество архитектора Найденова - [22]

Ребята спустились во двор. Сережа оглянулся:

— Может, кто следит за нами?..

— Нужны мы ему!.. — Седой оглянулся, ему передалось Сережино напряжение. — Пойдем выследим Мартына, может, стырим белую…

— А капканы?

— Откуда у него капканы? — неуверенно возразил Седой.

— Купил в охотничьем магазине. Запросто ногу перешибет. Седой закричал на Сережу.

— Отдать ему белую, да?.. Ты сорвался бы с крыши насмерть! Понял?.. Мешок бы с костями!

Сережа вновь оглянулся на свой пустой двор, голый, утоптанный до каменной твердости, переходящий в улицу. По ту ее сторону кипел, ворочался базар.

— Жуса с собой бы позвать — сказал Сережа. — У него пистолет…

— Жуса? Ты бы видел!.. Жус ему кланялся до дверей, как китаец своему императору.

Сережа стал неуверенно пояснять свою мысль, и Седой понял, что он заговорил о Жусе из веры в какую-то ограничительную силу: есть же кто-то сильнее Мартына, должен быть…

V

Здание вокзала, амбулатория, перекидной мост, депо, мастерские ПЧ, прочие службы и десятка три жилых железнодорожных домов — одноэтажных, сложенных из тесаного рыжего камня, как бы вдавленных в землю своей тяжестью — образовывали ансамбль. Поставлено все это было разом в начале века, когда тянули ветку в Среднюю Азию, поставлено добротно; через двадцать лет Седому, главному архитектору города, при перестройке привокзального района придется выслушивать сетования начальника СМУ на прочность здешних построек — их будут долбить и крушить не одну неделю.

Вдоль домов тянулись сараи, уборные с множеством дверей, размерами не уступавшие сараям, мусорные ящики.

Щель между сараями приходилась напротив мартыновского крыльца. Между тем то Седой, то Сережа быстро оглядывались на проходивших вдали за их спинами людей — вдруг Мартын их засёк и сейчас подкрадывается к ним?..

Пустынна была улица — глиняное, в пятках солонца пространство с кучами мусора и золы в колеях. Седой унял наконец дрожь в руках.

— Он!..

На крыльце стоял Мартын. Он был в своем поношенном мятом кителе, в руке держал хозяйственную сумку. Мартын с неуверенностью раз-другой оглянулся через плечо в темный провал коридора, потянулся туда своей лошадиной головой: прислушивался. На его старом лице, морщинистом, стянутом подковообразной складкой вокруг рта, как кошелек шнурком, было выражение обиды и одновременно безысходности.

Он побрел направо — к станции, следовательно. Он брел, как старая лошадь, сутулый, штанины болтались на прямых, как палки, ногах, плечевые кости выдвинулись вперед и вверх, китель, весь в складках и ямах, висел на их выступах. Седой вновь пытался унять дрожь в руках, стиснув кулаки. Эта жалкость, заурядность облика Мартына была прикрытием, защитной окраской; но им была известна его тайная, его другая жизнь! Седой переживал чувство, с каким брал в руки лезвие: страшно и сладостно.

— Я за ним! — зашептал Седой. — Ты домой к нему!.. Сережа медлил.

— Ну, гадство, что встал?

— Зачем домой?

— Цыган принес ему белую днем. Может, она еще дома у него? Не успел переправить в голубятню?.. Сцапаешь — и деру!..

— А ты за ним? Зачем? Он за хлебом… Седой толкнул Сережу:

— Ладно, я к нему домой.

Сережа бросился было бежать, но остановился шагах в десяти и жалобно поглядел на Седого. Тот повернулся, чтобы не встретиться глазами с другом, проскользнул в проход между сараем и помойным ящиком и пошел через двор к крыльцу, напевая сиплым голоском:

— Горит в сердцах у нас бутылка с керосином!

Он вошел в квартиру справа — выбрал ее потому, что двери там были полуоткрыты. С порога кухни Седой пушечно, по-мужски откашлялся, сказал твердо:

— Мне товарища Мартынова!

Он держался прямо, развернув плечи, кулаком постукивал в ладонь.

— Кто там еще? — отозвались с досадой.

В кухню вошла женщина. Оглянулась, произнесла со злостью:

— Уехал, значит? — Она поправила обеими руками прическу — волосы у нее были обесцвечены перекисью и завиты, — затем одернула свое крепдешиновое платье, так что оно обтянуло ее живот, а бант на груди встал торчком.

— Я пришел за голубкой!

Женщина оборвала его:

— Да, да, скребся тут голубь какой-то… Черт бы вас драл с вашими голубями!

— А куда он ее понес?

— Так вашему брату и скажи! Завтра же обкрадете! — Она в раздражении взяла со стола тарелку, перегнулась через подоконник, вытряхнула остатки каши. — Он думает, я не знаю, куда он ездит!.. А десятник с разъезда проговорился!.. Я тут сиди всю жизнь одна… Таскались в горемах[5], пески, пыль, окна не открыть в вагончике! Шваль такая, прости господи, белье с веревок таскали!..

Седой выскочил на крыльцо, оглянулся — ни Мартына, ни Сережи, дядька возле мотоцикла, вдали пацанята гонялись за щенком. Высунулась белая теткина голова, позвала:

— Иди сюда, пацан! А что, и скажу!.. — Эта мысль ее развеселила. — Ты придешь, он тебе: как нашел? А ты ему: ваша жена Зоя Петровна сказала… До сорок первого разъезда доедешь. Как сойдешь — барак, путейцы живут. Ты ходом в степь, увидишь брошенные дома. Десятник говорил: недалеко…

Раскатисто-властным окриком она вернула Седого, вновь затрясла опрокинутой тарелкой. На уровне его глаз были выбритые впадины ее подмышек.

— Первым делом скажи ему: место указала ваша жена Зоя Петровна!..