Отрочество архитектора Найденова - [23]

Седой бросился бежать к станции. Он уже видел, как находят дом Мартына. Сережа идет вторым — страхует. Седой врывается во двор. В пристройке кипит птица!.. Сторублевые, загадочные, известные в городе только по рассказам тошкари из Бухары, Самарканда. Седой делает шаг, другой, от ужасе слабеет: со скрежетом срабатывает механизм, гремят колеса. Нельзя, нельзя было наступать на ту доску у входа! Пол опускается, проплыли стены, склизкие, бугристые от ядовитых, выросших без света грибов. Затих скрежет железных колес и цепей. Седой очутился в сырой, холодной яме. Сверху раздался хохот, он взглянул, увидел голову Мартына. Она раскрывала рот, гримасничала, волосы вздувал восходящий из ямы поток воздуха. Что-то упало на Седого, он взглянул: кусок хлеба!..

Из-за ограды амбулатории вышел на Седого Сережа, на лице обычное выражение ленивого спокойствия. Седой выкрикнул в негодовании:

— Упустил, идиот?

— На перроне сшивается, у лавочек. Дяхан с ним какой-то…

— Он белую повез! К себе, туда!

Пуста была плита перрона. По дальнему пути неслышно уходил товарный состав…

— К домам подходим вместе. Как найдем дом Мартына, разделимся.

— Почему? — спросил Сережа. Они сидели на тормозной площадке в хвосте товарняка. — Почему разделимся?

— У него там ловушки расставлены, западни, понял?.. Я пойду первый. Если провалюсь, ты выручаешь.

— Почему ты первый пойдешь?

— Ты ж сильнее. Огреешь Мартына дрючком, меня вытащишь, белую берем — и ходу в степь.

Стукнули колодки, зашипел воздух — проверяли тормоза. Сережа спрыгнул на землю.

— Я не могу ехать сейчас, Пепе ждет, — сказал он, глядя на Седого снизу. — Давай завтра, с утра…

— Мартына там не будет, ему ж на работу с утра. Мы его сейчас бы врасплох!.. Птица во дворе. Поймаем белую — и деру в степь. Завтра же все на запорах, ловушки! Проводок зацепишь какой. Или наступишь на доску. Вроде просто доска в полу — загремишь в подпол!..

— Я не могу. — Сережа отвел глаза.

Поезд качнулся, покатил. Прошли опоры перекидного моста со строчкой заклепок в жирной копоти, бойчее застучали колеса на стыках. Седой спрыгнул перед выходной стрелкой. Через пустырь от черного цилиндра мастерских бежал к нему Сережа, высоко вскидывая ноги в бурьяне. Приближаясь, он перешел на шаг, глядел, робея. Споткнулся о шейку колесной пары, повалился. Седой подскочил, подал ему руку. Сережа дернул его, повалил, они забарахтались с хохотом, счастливые своим примирением.

— Я только к Пепе! Заскочу! — Сережа хватал воздух распаленным ртом…

Мария Евгеньевна положила им на тарелки по второму пласту омлета с кабачками, полила горячим густым соусом из сметаны и пригоршнями стала сыпать рубленый укроп.

Ни Сережа, ни Седой не возражали против добавки: не задобрят они Марию Евгеньевну, не отделаться от нее. Она собиралась проводить сына на урок к Пепе. Делала она это часто; сегодня же, как было объявлено ею в начале ужина, следует дать Петру Петровичу отставку: «Из-за этой истории…» Подразумевалось, что Сережа не найдет в себе сил передать Пепе решение матери.

Евгений Ильич — он сидел с книгой в своем углу — поворотился лицом к обеденному столу и сказал:

— Машенька, затем Петр Петрович увидит Сережу в классе у Ксении Николаевны и все поймет…

Седой ловил взгляд старика, искал случая сказать, что теперь с Жусом дружбы у него нет. С этой готовой фразой он вошел сюда, однако Евгений Ильич не замечал его.

— И прекрасно, если поймет! — выкрикнула Мария Евгеньевна.

— Получается, мы оцениваем их отношения с Ксенией Николаевной.

— Да, оцениваем! Я не желаю, чтобы педагог моего сына был непорядочным человеком. Единственно что у нас не могут отнять, это права быть порядочными людьми!

Евгений Ильич повернулся лицом в свой угол, и тут Сережа заявил, что он останется в учениках у Пепе. Мария Евгеньевна после паузы, должной выразить всю меру ее отчаяния, начала говорить о непорядочности Петра Петровича: двадцать лет он прожил с Ксенией Николаевной, что она перенесла ради него!.. Речь звучала как заклинание. Сережа отшвырнул приготовленный для Пепе конверт с деньгами, выскочил из комнаты.

Во дворе Мария Евгеньевна хватала сына за руку, пыталась тащить его в дом, умоляла его послушаться, вновь хватала за руку, он вырывался и шел — не вниз по улице, не туда, где в районе станции жил Пепе, а в обход базара, в сторону Оторвановки. Седой плелся за ними в отдалении. В конце концов Мария Евгеньевна отступила от своего решения дать отставку Пепе.

— Пепе во мужик, понял? С Рахманиновым был знаком. Сам пишет музыку. Заварит чефир, всю ночь играет, а потом упадет лицом на клавиши и зарыдает. Мне говорит: будешь писать музыку!

Все это Сережа говорил Седому сердито, даже обозленно, будто Седой убеждал его отказаться от уроков у Пепе. Они вошли в открытый двор. В глубине его под карагачом стоял окнами в огород опрятный домик со свежепобеленными стенами.

От экзерсисов Сережа перешел к пьесе, твердил одно и то же место. В паузах был слышен кашель Пепе; однажды он появился в окне и помаячил недолго — пыхал, раскуривал трубку. Высоко закатанный рукав стягивал мускулистую волосатую руку.

Пять лет спустя в Москве, в комнатке Евгения Ильича, студентом, Седой увидит портрет карандашом, обрадуется волнующей радостью: «Пепе!» Евгений Ильич с улыбкой (и его трогали воспоминания о Пепе, доживающем жизнь в дальнем степном городе) возразит: «Ваня, это автопортрет Врубеля…» Едва ли не на следующий день после визита к Евгению Ильичу Седой получит в подарок от своей девушки том Бунина, кажется первое издание в советское время, и поразится сходству Пепе с Буниным на фотографии, сходству еще большему, чем с Врубелем на автопортрете. Несомненное сходство черт — у Пепе было узкое лицо с крупным сухим носом, худые щеки и птичьи, широко поставленные глаза с нависшей складкой верхнего века — обострялось предстарческой, свойственной мужчинам под пятьдесят худощавостью лица.