Отрицание ночи - [69]

Следующим летом Люсиль отправилась погостить к сестре – так она потом делала каждое лето.

Когда я разговаривала с Лизбет о самоубийстве Люсиль, тетя со свойственным ей сарказмом сказала: «Видишь ли, Люсиль вечно меня во всем опережала! Даже покончила с собой раньше меня!»

Люсиль в своей маленькой квартирке занималась ремонтом, перестановкой и цветами, в общем, порхала. В моей семье любят слово «порхать»: для нас «порхать» – значит пытаться охватить все, не охватывая ничего, а только разбрасываясь по мелочам. Люсиль порхала, и мы радовались ее энергии.

В метро Люсиль боролась за единственное свободное место – будто оно принадлежало ей по праву, ей, как выжившей, как спасшейся и как больной.

А как Люсиль ходила по улице! Твердым шагом, но чуть наклонив спину, грудью вперед – пробиваясь сквозь толпу, протаранивая толпу.

А как Люсиль толкалась локтями в очереди в кино или в кассу в супермаркете! Если кто-нибудь, задумавшись, случайно выдвигал свою тележку вперед, на «территорию» Люсиль, мама испепеляла беднягу взглядом.

А как Люсиль загорала, растянувшись на лужайке в сквере или присев на скамейку. В такие минуты мамино лицо выглядело умиротворенным, как никогда…

Как-то в субботу пополудни мама позвонила мне со срочной просьбой. Она встретилась на площади Республики с подругой, но внезапно вспомнила, что оставила дома кастрюлю на огне. И теперь, мол, не могла бы я все бросить, съездить к ней домой и выключить плиту? После трудной недели и, видимо, из-за накопившейся усталости и раздражения, я едва сдерживала гнев: «Ты думаешь, мне больше нечем заняться? Да ты уже достала меня со своими вечными катастрофами! Жить не даешь спокойно!» (Так написано в моем дневнике слово в слово.) Покричав, я немного успокоилась, взяла ключ и поехала в квартиру Люсиль.

Поскольку Люсиль держалась молодцом и неплохо себя чувствовала, я считала, что имею право высказаться откровенно и даже повысить голос. В худшие периоды мы с Манон и то позволяли себе не сдерживать эмоций, хотя тогда наша ярость и разочарование выражались в тихих слезах и немом возмущении. Но иногда одного взгляда, одной гримасы достаточно, чтобы оскорбить человека.

Однажды, вскоре после эпизода с кастрюлей на плите, Люсиль вышла из себя из-за того, что я опоздала на пять минут. Я всегда опаздывала на пять-десять минут. Это правда. Такова жизнь. Мать обязана ждать дочь, звонить ей, беспокоиться (напрасно я многие годы стремилась навязать Люсиль роль, которая ей не по зубам).Спустя несколько недель на скамейке в сквере Сен-Ламбер я объявила Люсиль о своей беременности. Мама сентиментально всхлипнула, смахнула слезу, потом повернулась ко мне и спросила: я ведь смогу с ним сидеть?

Когда моя дочка родилась и мне дали ее подержать, я произнесла слова, которые меня страшно испугали: «ягодка моя».

Ягодкой меня в детстве и позже, в моменты приливов нежности, называла Люсиль. До рождения ребенка я гадала, мальчик будет или девочка. Однако я ни на секунду не задумывалась о том, какое ласковое прозвище дать моему первенцу: котик, зайчик, душа моя, цыпленочек, сокровище мое, мой ангел, моя лапочка, моя звездочка.

У меня родилась дочь, и я тут же выпалила: «ягодка моя».

С четырнадцати лет я поставила перед собой цель: ни за что не стать такой, как мама, ни за что не стать похожей на нее!

Я ни в чем не хотела походить на Люсиль – ни внешне, ни психологически, и страшно оскорблялась, если кто-нибудь случайно сравнивал меня с мамой. Иногда мой отец отмечал какую-нибудь поведенческую деталь, унаследованную мною от матери, но такие мелочи мог разглядеть, слава богу, только он. Внешне я – почти копия отца.

Я стыдилась матери и стыдилась того, что стыжусь. Год за годом я вырабатывала собственную походку, собственную манеру держаться, чтобы истребить биологический рефлекс – копировать маму. Даже теперь, когда Люсиль чувствовала себя лучше, я отдалялась от нее, хотела быть ее противоположностью, ее отрицанием, отрицанием ее тьмы. Я боялась пойти по ее стопам, а потому даже не смотрела в ее сторону.

В течение нескольких месяцев я старалась взять себя в руки, придумывала для дочери разные забавные клички и ласковые прозвища, но в итоге – капитулировала. Я называла дочку «ягодка моя», и – дурной пример заразителен – мой супруг тоже.

Когда моей малышке исполнилось несколько месяцев, я стала доверять ее Люсиль. Не помню, как это произошло впервые, задавалась ли я какими-то специальными вопросами. Люсиль любила брать внучку на руки, возиться с ней, играть роль настоящей бабушки. Люсиль стала приходить к нам домой, чтобы посидеть с внучкой, если мы вечером отлучались, а потом я даже разрешила маме иногда забирать ребенка к себе.

Манон тогда выразила глубокое неодобрение – мол, если она сама когда-нибудь родит, в жизни не доверит малыша Люсиль. Я растерялась. Я знала, как Манон в детстве пострадала от маминых рук, и задумывалась над тем, в правильном ли направлении меня ведет мой инстинкт? Впрочем, спустя несколько лет Манон родила двух дочек, с которыми Люсиль проводила немало времени.Люсиль была особенной бабушкой – я к этому еще вернусь.