Отречение от благоразумья - [17]

Ну что ж, как видно добрые традиции созданные Яном Гусом живы и не позабыты потомками первого чешского реформатора. Ох, как бы и нам не отправиться однажды в недолгое воздушное путешествие — от сумасшедших пражан и знамя инквизиции не спасет...

Имперский секретарь, не забывая на каждом шагу препираться с еле сдерживающимся кардиналом, повел нас в обход (ремонт и строительство всегда доставляют жуткие неудобства что хозяевам, что гостям) какими-то террасами, открытыми галереями и внутренними дворами Градчан, пока вокруг не появились деревянные подпорки, уставленные ведрами с резко пахнущей краской, глыбы обтесанного гранита и уходящая в недра строительства широкая деревянная лестница. Фон Штекельберг бодро затопал по ней, остальные цепочкой потянулись следом — смертельно опасная змея двух несмешивающихся оттенков с ярко-алой, атласно поблескивающей головкой, неотступно выискивающая добычи, и беспечный золотой мотылек, порхающий впереди. В какой-то миг в мое душе зацарапалось подозрение: больно велика и несуразна по пропорциям казалась дверь, через которую мы вошли в зал Совета, но я давно усвоил, что в присутствии высокопоставленных особ такой личности, как я, лучше держать язык за зубами или срочно прикинуться немым с рождения.

Вацлавский зал поднимался над нами своими вычурными дубовыми перекрытиями, облепленными в равной степени многолетним слоем осаждающейся факельной копоти и недавней, обильно наляпанной позолотой разбавленной белой штукатуркой стен. В разноцветные окна лился дневной свет, превращая зал в подобие китайского калейдоскопа, еле пробивавшийся внутрь ветер с усилием шевелил тяжелые бархатные знамена, свисавшие со стен и потолка, дергал серебряные кисти и затихал на высокой резной кафедре председателя, заваленной горами очень официально и устрашающе выглядящих бумаг.

На первый взгляд, в зале собралось около полусотни человек, но, вспомнив наставления моих учителей, я принялся выискивать предводителей, ибо все остальные — лишь живая приставка к тем, кто ведет их вперед. Они говорят словами своих вождей, думают их мыслями, закрывают глаза на мелкие отступления и прегрешения, но, если достаточно умны и наблюдательны, имеют шанс когда-нибудь позволить себе роскошь иметь собственное мнение и выбраться из положения безликих «соратников» в чины «советников», «доверенных лиц» и «верных помощников».

Чешская верхушка слегка изумленно смотрела на нас, мы — на нее, фон Штекельберг незаметно стушевался куда-то в темный угол, а я пытался свести увиденное и замеченное в краткий памятный список и соотнести мелькающие передо мной лица с известными мне именами пражских правителей.

Толстяк в малиновом из рода «злых толстяков». Маленькие темные глазки, вроде бы полусонный, а на деле — все замечающий, опасный взгляд, взгляд хищного зверя, до поры сытого, но по впитанной в кровь привычке прикидывающего, кого бы загрызть следующим. Такой на словах хранит неколебимую верность власть предержащим, на деле — умудряется угождать(а заодно и гадить...) и нашим, и вашим, при этом никогда не забывая о собственной выгоде, а что думает на самом деле — ведомо только ему и Господу Богу, и то я не совсем уверен в последнем.

Вот он какой, камер-премьер, первый среди чешских наместников, Ярослав фон Мартиниц, благодетель для одних, заклятый враг для других, всегда себе на уме, всегда во славу Империи. Рьяно ненавидим местными протестантами, а у нас уже по которому доносу проходит как сатанист, покровитель алхимиков и устроитель Черных месс. Что это? Глупость, неосторожность, забавы скучающего дворянства, далеко рассчитанная игра или нечто иное, возможность чего вообще не приходила в мудреные инквизиторские головы? Меня предупреждали: «Попадете в Прагу — не рискуйте связываться с Мартиницем. Он там и император, и Господь во плоти, и Люцифер во славе своей». Мартиниц, независимо то того, имеет он отношение к сатанистам или пресловутому Ордену Козла — противник опасный и серьезный. Вот на нем наш твердокаменный герр Мюллер вполне может пообломать зубы...

Моложавый высокий блондин в золотистом камзоле, с зеленовато-синей лентой перевязи, небрежно перекинутой через плечо. Рассматривает нас не без интереса, но довольно-таки равнодушно, несколько отсутствующе, как взирают на привлекший ваше внимание пейзаж за окном кареты, удавшуюся картину или группу проходящих мимо людей, чем-то отличающихся от прочих обывателей. Мы еще не представляем для него ни опасности, ни возможности использования в своих целях, хотя в этой голове наверняка уже складываются какие-то свои, неведомые нам, политические перестановки и сочетания. Это — Вильгельм фон Славата. По слухам — обладатель холодного, до крайности расчетливого разума, молчалив, не примыкает ни к одной из многочисленных сеймских группировок, сам по себе и сам за себя, хотя какие-то последователи и далеко идущие замыслы у него имеются. Человек-загадка, но, в отличие от Мартиница, загадка, ответ на которую имеет некую определенность. Славата предпочитает дурной мир хорошей ссоре, а потому держится в стороне.