Отражения в золотом глазу - [97]

— Миссис Бейли, обед готов.

Но и после того как Феррис сел за стол между хозяином и хозяйкой, неоконченная музыка по-прежнему заполняла его душу. Он немного опьянел.

— L’improvisation de la vie humain,[14] — сказал он. — В том, что наша жизнь — импровизация, ничто не убеждает так сильно, как прерванная музыка или старая адресная книга.

— Адресная книга? — переспросил Бейли. И замолчал, вежливый и уклончивый.

— Джонни, ты совершенно не изменился, — сказала Элизабет, и в голосе ее прозвучала прежняя нежность.

В этот вечер был подан южный обед с его любимыми блюдами. Жареный цыпленок, маисовый пудинг, глазированная в сахаре молодая картошка. За едой, когда молчание слишком затягивалось, Элизабет оживленно поддерживала разговор. Получилось так, что Феррису пришлось рассказать о Жанне.

— Я познакомился с ней прошлой осенью, почти год назад, в Италии. Она певица, в Риме у нее ангажемент. Мы собираемся пожениться.

Его слова прозвучали настолько естественно и правдиво, что Феррис и сам сначала не сообразил, что лжет. Они с Жанной о женитьбе ни разу не говорили. К тому же она еще не развелась со своим мужем, парижским маклером, родом из России, с которым не жила уже пять лет. Но исправлять ложь было поздно.

Элизабет сказала:

— Очень рада узнать об этом. Поздравляю тебя, Джонни.

Он попытался как-то согласовать сказанное с правдой.

— В Риме такая прекрасная осень. Нежная, вся в цветах. — И добавил: — У Жанны есть малыш шести лет. Занятный парнишка, говорит на трех языках. Иногда мы гуляем с ним в Тюильри.

Очередная ложь. Он водил мальчика в Тюильри всего один раз. Болезненный мальчуган в коротких штанишках, открывавших его веретенообразные ноги, плавал на лодке в бетонном пруду и катался на пони. Он попросился в кукольный театр, но времени не оставалось — у Ферриса была назначена встреча в Скриб-отеле. Всего один раз ходил он с Валентином в Тюильри.

Оживление. Горничная принесла покрытый белой глазурью торт с розовыми свечами. Вошли дети в ночных рубашках Феррис еще не понимал, в чем дело.

— С днем рождения, Джон! — сказала Элизабет. — Задувай свечи.

Только сейчас Феррис вспомнил, что сегодня день его рождения. Свечи потухли, запахло расплавленным воском. Феррису исполнилось тридцать восемь лет. Вены на его висках заметно потемнели и запульсировали.

— Вам пора в театр.

Феррис поблагодарил Элизабет за праздничный обед и стал прощаться. Вся семья проводила его до двери. Над темными уступчатыми небоскребами сиял высокий тонкий месяц. Было ветрено и холодно. Феррис поспешил на Третью авеню и остановил такси. Он вглядывался в ночной город с задумчивым вниманием уезжающего, возможно, навсегда. Он был один и хотел как можно быстрее улететь отсюда.

На следующее утро он смотрел сверху на сверкающий в солнечных лучах город, похожий на игрушку. Вскоре Америка осталась позади, внизу расстилался Атлантический океан, где-то впереди скрывался европейский берег. Океан был бледно-молочный и безмятежный. Большую часть дня Феррис продремал. Когда стемнело, он стал думать о Элизабет и своем вчерашнем визите. Он думал о Элизабет в кругу семьи с желанием, слабой завистью, необъяснимым сожалением. Он вспоминал музыку, прерванную музыку, которая так его взволновала. Ритм, несколько разрозненных интонаций — вот и все, что осталось в памяти, сама мелодия ускользала. Вместо нее он вспомнил первый голос фуги, которую играла Элизабет, — почему-то пародийно измененный и в минорной тональности. Повиснув над океаном, он не беспокоился больше ни о быстротечности времени, ни об одиночестве и спокойно размышлял о смерти отца. К вечеру самолет достиг побережья Франции.

В полночь Феррис ехал в такси по Парижу. Была облачная ночь, мгла окружала фонари на площади Согласия. Огни ночных бистро тускло отражались в мокрых мостовых. Как всегда после перелета через океан, перемена казалась внезапной. Утром Нью-Йорк, в полночь Париж. Феррис мельком бросил взгляд на свою беспорядочную жизнь: вереница городов, мимолетная любовь — и время, зловещее глиссандо годов, неотступное время.

— Vite! Vite! — закричал он в страхе. — Dépeche-vous![15]

Дверь ему открыл Валентин. На мальчике была пижама и красный халат, из которого он вырос. Серые глаза ребенка были в тени, но, когда Феррис прошел в комнату, на мгновение вспыхнули.

— J’attends Maman.[16]

Жанна пела в ночном клубе. Раньше чем через час она не придет. Валентин вновь принялся рисовать, устроившись с карандашами на полу. Феррис взглянул на рисунок — игрок на банджо с нотами и комически-полосатый с волнистыми линиями воздушный шар.

— Мы снова пойдем с тобой в Тюильри.

Ребенок взглянул на него, и Феррис посадил его к себе на колени. Внезапно вспомнилась мелодия, прерванная музыка, которую играла Элизабет. Без усилий, без тяжкой работы памяти — и воспоминание принесло ему неожиданную радость.

— Мсье Жан, — сказал мальчик. — А вы его видели?

Смущенный Жан думал о другом мальчике — веснушчатом мальчугане, любимце семьи.

— Видел кого?

— Вашего умершего папу в Джорджии. Он здоров?

Феррис заговорил с торопливой настойчивостью:

— Мы будем часто гулять в Тюильри. Будем кататься на пони. Пойдем в кукольный театр. И никогда не будем больше спешить, никогда.