Отражения в золотом глазу - [96]

— Джон! — воскликнула она и посадила ребенка на колени к отцу. — Джон, ты прекрасно выглядишь. Как я рада, что ты к нам пришел.

Маленькая девочка с серьезным видом сидела на коленях у Бейли. На ней было бледно-розовое шелковое платьице, отделанное по кокетке розовыми кружевами, и такого же цвета шелковая лента в белокурых нежных локонах. Ее кожа была покрыта летним загаром, карие глазки искрились золотом и смехом. Она приподнялась и ухватилась за роговые очки отца. Тот снял очки и протянул дочке.

— Ах ты, моя радость!

Элизабет была красива — только сейчас он понял, как она красива. Ее прямые чистые волосы блестели, лицо стало мягче, светлее, спокойнее. Красота мадонны в кругу семейства.

— Ты ничуть не изменился, — сказала Элизабет. — А ведь прошло столько лет…

— Восемь. — Пока происходил дальнейший обмен любезностями, он машинально приглаживал ладонью свои поредевшие волосы.

И вдруг Феррис почувствовал себя зрителем — человеком, вмешавшимся в жизнь чужой семьи. Зачем он сюда пришел? Ему стало больно. Собственная жизнь показалась вдруг хрупкой одинокой колонной, без всяких опор возвышающейся над обломками прожитых лет.

Он взглянул на часы.

— Вы идете в театр?

— Право, мне очень неловко, — сказала Элизабет, — но нас пригласили почти месяц назад. — Джон, ты ведь когда-нибудь вернешься, правда? Ты же не собираешься всю свою жизнь оставаться эмигрантом?

— Эмигрантом? — переспросил Феррис. — Что-то мне это слово не нравится.

Он на минуту задумался.

— Быть может, гостем?

Феррис еще раз бросил взгляд на часы, и Элизабет снова принялась оправдываться.

— Если бы мы знали раньше…

— Я в городе всего один день. Приехал домой неожиданно. Дело в том, что на прошлой неделе умер мой отец.

— Папа Феррис умер?

— Да, в больнице Джона Гопкинса. Пролежал там почти год. А похоронили в Джорджии, дома.

— Джон, какая жалость… Я его так любила!

Мальчуган высунулся из-за кресла и заглянул матери в глаза.

— Мама, кто умер?

Феррис отключился. Он снова вспомнил мертвого отца, его тело, вытянутое на стеганом шелку в гробу. Лицо отца было сильно нарумянено, а знакомые с детства руки возвышались над ворохом траурных роз.

— Отец мистера Ферриса. Очень знаменитый человек. Ты его не знаешь.

— А почему ты назвала его «папа Феррис»?

Бейли и Элизабет обменялись взглядами, и Бейли ответил на вопрос ребенка.

— Когда-то, — сказал он, — твоя мама и мистер Феррис были женаты. Очень давно. Тебя тогда еще не было на свете.

— Мистер Феррис?

Мальчуган с недоверием посмотрел на Ферриса. В глазах Ферриса, встретивших его взгляд, тоже было недоверие. Неужели правда? Неужели он действительно когда-то называл эту чужую женщину Голубушкой? Неужели это они прожили вместе столько дней и ночей, завершившихся кручиной внезапного одиночества и — нить за нитью: ревность, алкоголь, ссоры из-за денег — разрушением ткани супружеской любви?

Бейли обратился к сыну:

— Пора ужинать. А ну-ка живо!

— Но, папа! Мама и мистер Феррис…

Билли не сводил с Ферриса глаз — ошеломленных, с тусклым отблеском вражды, и они напомнили Феррису глаза другого ребенка — сынишку Жанны, семилетнего мальчугана с мелкими чертами лица и шишковатыми коленками, которого Феррис обычно избегал и едва помнил.

— Быстренько! — Бейли аккуратно направил Билли к двери. — И не забудь попрощаться.

— До свидания, мистер Феррис, — проговорил мальчик и обиженно добавил: — Я думал мы будем есть торт.

— За тортом придешь попозже, — сказала Элизабет. — А сейчас ступай с папой ужинать.

Феррис и Элизабет остались одни. Наступило тяжелое молчание. Феррис попросил разрешения налить себе еще, и Элизабет поставила на стол рядом с ним шейкер. Он бросил взгляд на рояль и заметил на пюпитре ноты.

— Ты играешь все так же чудесно, как и раньше?

— Да, мне это доставляет удовольствие.

— Сыграй, пожалуйста.

Элизабет тотчас поднялась. Готовность играть по первой же просьбе была одной из ее привлекательных особенностей. Она никогда не медлила, не отнекивалась. А сейчас она шла к роялю с явным облегчением.

Она начала с прелюдии и фуги Баха. Прелюдия весело переливалась, словно стеклянная призма в утренней комнате. Первый голос фуги, чистый и одинокий, смешивался со вторым и повторялся в разработке: многослойная музыка, спокойная и безмятежная, текла неторопливо и величественно. Главная тема, украшенная с бесконечной изобретательностью, то господствовала, то исчезала. В ней была та высота, которая не страшится покориться целому. Под конец густые звуки собрались вместе для последнего обогащенного утверждения главной темы, и фуга завершилась финальным аккордом. Феррис сидел в кресле, откинув голову, закрыв глаза. В наступившей тишине из соседней комнаты через коридор вдруг послышался ясный детский голос:

— Папа, но как могли мама и мистер Феррис… — Дверь закрылась.

Снова зазвучала музыка — что это была за музыка? Забытая, знакомая, прозрачная мелодия давно скрывалась в его душе. Теперь она напоминала о другом времени, о другом месте — Элизабет любила ее исполнять. Нежная мелодия разбудила массу воспоминаний. Феррис заблудился в хаосе противоречивых желаний. Странно, что породившая такую бурю чувств музыка была спокойной и ясной. Певучую мелодию прервало появление горничной.