Отравленные земли - [92]

– Чёрт, чёрт, чёрт!

Я в изнеможении опёрся о стену и сумел, точнее, почти сумел задать лишь один вопрос:

– Они же не приходят до ночи. А Мишкольц…

– Сегодня многое иначе, доктор, – оборвал Вудфолл. – Слишком многое. Вплоть до того, что гарнизон обращён весь, до единой души. Слышите марш?

– А герр Рушкевич не появлялся?.. – спохватился я.

Мне не понравился ответный взгляд. Avvisatori закусил губу, выругался и молча рванулся к окну; дёрнул раму, распахнул её, высунулся едва ли не по пояс и вскоре втянул в помещение особенно толстую, почти как корабельный канат, верёвку.

– Должна выдержать, – критически её осмотрев, бросил он. – Скажите, вы…

– Справлюсь, – без слов понял я. – Староват, но не безнадёжен.

Ужас и ступор были столь сильны, что я уже ни капли не пёкся о своих костях. Может, поэтому мы оба беспрепятственно спустились со второго этажа на несколько мешков с помоями, которые не успели увезти к выгребной яме. Здесь, в этом зловонном убежище, мы с avvisatori прижались к стене, переводя дух и напряжённо прислушиваясь.

Крики, цокот и ржание близились. Было ясно: если выглянуть из-за угла, мы увидим и собирающуюся толпу горожан, и тех, кто скоро к ней присоединится, – солдат. Мишкольц что-то говорил про «настоящий храм»… Я вопросительно глянул на Вудфолла:

– Вы можете чуть лучше объяснить, что происходит?

– Люди боятся чужаков, – коротко отозвался Вудфолл. – С чужаками вернулась беда. Сегодня они избавятся и от чужаков, и от вампира, которого поймали. Так мне сказал один из немногих, кому это кажется чушью, – сын местного писаря. Он заметил солдат, когда прибирался на могиле матери… его насторожило, что они выходили из того уродливого костёла и спешили вниз по холму, что пропадали в озере один за другим, будто оно бездонно, и не возвращались. Ему повезло убежать живым.

Половину потока вроде бы нужных сведений я проигнорировал: несколько слов дали ужасную подсказку, и я переспросил:

– Вампира, которого поймали…

Вудфолл тяжело вздохнул и указал в сторону площади.

– Боюсь, именно так.

Я развернулся – и не смог вовремя призвать себя к спокойствию; в висках будто ударил гром. Я ринулся вперёд, но Вудфолл предусмотрительно ухватил меня за плечо.

– Вы не поможете, доктор. Я не знаю, что делать, но знаю, что сделают они. Для рассвета нужно ещё одно…

Он не произнёс слова, однако я понял. Ещё одно преступление. Deos manes placari victimis humanis[61]. Тем временем вышла луна и осветила происходящее ещё ярче.

Бесика везли в большой железной клетке; вокруг ехали конные гарнизонные. У всех были влажные волосы; промокли насквозь лошади; и у людей, и у животных горели глаза. Дробный цокот нарастал, крепнул, сливался с гулом толпы. Как во сне, горожане следовали за мёртвыми военными, в которых явно видели защиту, и скандировали одно:

– Скверна!

Бесик не двигался. Он стоял у двери клетки, трясся и бессмысленно смотрел вдаль. Вид его с наступлением ночи снова переменился, хотя не так заметно, как вчера. Но когти, зубы, заострившиеся черты – всё меняло его, настолько, что паства с бранью швыряла в клетку камни, от которых священник не загораживался. Он пребывал в прострации, вызванной, возможно, потрясением, и, казалось, вот-вот упадёт без чувств. Очередной булыжник рассёк ему щёку. Я бросился вперёд снова. Вудфолл уже просто висел на мне, умоляя:

– Подождите! Скорее всего, они двинутся к погосту, может, там…

– Или к часовне. – Я и сам взял себя в руки. – И лучше поторопиться.

Говоря, я смотрел на медлительную, степенную, даже зрелищную – благодаря тому, что некоторые несли факелы, – процессию. Возглавлял её не кто иной, как Фридрих Маркус, тоже на лошади, на белоснежной. Облик его не нёс почти никаких инфернальных перемен; я не сомневался: Маркус жив, в биологическом смысле жив, по-прежнему человек. Я вспомнил, как ныло моё сердце в церкви, и едва не захохотал. Как очевидно. Как глупо.

– Сжечь. Очистимся и помолимся! – зычно прокричал он; блеснули белые клыки.

Ещё недавно их не было; недавно эти губы декламировали мне стихи. «Предателей не выбирают», – сказал Маркус однажды. Вот что это значило. Породистая дворняжка смеялась надо мной, предупреждала: «На Цезаря нашёлся Брут». Какая самонадеянность.

Бесик не среагировал на крик, только сжался, когда семинаристы где-то позади начали читать псалмы, а толпа зашлась рёвом. Люди не понимали, что на лошадях сидят мертвецы, а человек впереди мало от них отличается, хоть его сердце бьётся. Горожане безропотно и привычно двигались к Кровоточащей часовне, уверенные, что найдут спасение. Я же… я начинал догадываться, что они там найдут после очищения, купленного молодой, праведной и так отданной городу жизнью.

– Рассвет начнётся прямо там.

Вудфолл, белый как полотно, кивнул.

– Нужно вмешаться.

Он посмотрел на меня, явно собираясь спросить: «Как?», но не успел. Всё решили за нас. Хорошим ли был этот поворот?.. Не могу ответить до сих пор. Fortuna caeca est[62].

В воздухе что-то просвистело, а потом ближний к клетке солдат повалился с лошади. Ещё свист – и упал второй. Падая, оба рассыпа́лись в прах, и некоторые, видя это, недоумённо замирали, но другие продолжали идти, давили замешкавшихся. Мы с avvisatori вышли чуть вперёд, вскинулись, пытаясь рассмотреть, кто стреляет. Гарнизонные начали бестолково палить по окнам. Они не взлетали и не пускали в ход зубы; почти сразу я понял, почему. Морок нормальности, наверное, трудно было держать, и подобные действия поколебали бы его; только сумрак, общее безумие и пленник в клетке не давали ему развеяться. Пролетели ещё несколько стрел, но мимо – в лошадей. Те рассыпались, а солдаты, ударившись оземь, вскочили. Мы проследили, куда целят их винтовки, и наконец увидели фигуру, мелькнувшую в окне аптечной лавки. Почти сразу человек скрылся.