Отравленные земли - [80]
Мы ещё поспорили, и наконец я победил. Бесик придвинулся ближе; пальцы одной его руки нервозно сжали мои; вторая кисть, бледная и узкая, невесомо легла на внутреннюю сторону локтя. Какое-то время он просто смотрел снизу вверх в мои глаза, видимо, ожидая, что я всё-таки отступлюсь, но я отвечал столь же прямым взглядом. Тогда, сделав глубокий вдох, он начал наклонять голову. Волосы опять упали вперёд, но я успел заметить: глаза вспыхнули; робкая благодарность сменилась жаждой. Бесик снова слушал алый стук и тонул в нём, но я верил: сейчас он не сорвётся. Честнее сказать, я молился об этом, ведь за пазухой у меня на случай чего был кол. Смог бы я его использовать, пойди что-то не так? Предпочитаю не задумываться.
Трудно описать, что я в те мгновения ощущал на физическом и эмоциональном уровне. В целом это сравнимо с нашими допотопными экспериментами по трансфузии, когда кровь переливают при помощи серебряной трубки или гусиного пера: то же покалывание и онемение, то же полное непонимание происходящего. Но было и некое иное чувство, приятно расслаблявшее и кружившее голову. Я почти не боялся, то ли потому, что доверял, то ли потому что процесс подразумевал подобие транса. Так или иначе, я спокойно смотрел на застывшее, полузакрытое прядями лицо; на то, как Бесик недвижно склонился передо мной в подобии вассального поцелуя. Голова моя была пустой. Казалось, минуло много времени, но, как потом выяснилось, не прошло и минуты. Рушкевич торопливо отстранился. На его зубах остался слабый алый след, несравнимый с увиденным вчера ужасом.
Две ранки на моей коже затянулись секунд за сорок, зато – удивительно! – черты Бесика мгновенно стали ближе к привычным дневным: смягчились, на лице вместо болезненной напряжённости проступила обычная усталость.
– Вам лучше? – ласково спросил я, растирая руку и украдкой изучая её на предмет хоть каких-нибудь мистических или физиологических перемен.
Он кивнул, но тут же покачал головой. По взгляду я понял, что у меня собираются снова просить прощения, и поспешил это предотвратить:
– Довольно. Лягте и отдохните, попробуйте пережить остаток ночи во сне.
Он потёр глаза, но тут же, пересилив себя, пробормотал:
– Нет, я лучше провожу вас. Ночью не надо ходить в одиночку, и…
– Поверьте, судьба складывается так, что самое интересное в вашем городе я обнаруживаю именно ночью и в одиночестве, так что провожатые мне не нужны. Впрочем… – вспомнив, что отказался от хозяйского ключа и не могу вернуться в «Копыто» без шума, я быстро нашёл вариант: – Давайте я останусь и понаблюдаю ваше состояние.
– Со мной ничего не случится, – уверил он. – Теперь точно.
– Вот и славно. А сколько было споров!
Он старательно избегал моего взгляда. Я не знал, как уверить его, что всё в порядке, и только настойчиво повторил:
– Я вас посторожу. Вам нужно отдохнуть, а мне, как вы, думаю, понимаете, – собраться с мыслями. Потом я, может, вздремну здесь. Но если что, зовите. Ладно?
Более он не посмел или не смог спорить. Ноги плохо держали его, и на этот раз я помог ему добраться до постели, снять облачение и лечь. Когда он, облегчая дыхание, расстегнул ворот рубашки, я мельком увидел крестообразный ожог, даже отчётливее тех, что остались на ладонях. Поразительная цена веры. Или верности? Вопрос терзает меня и сейчас. Бог едва ли мог отвергнуть такую душу, пусть даже осквернённую. Не был ли причиной столь мучительной анафемы скорее накопленный в кровоточащих стенах людской страх перед тьмой? И собственный страх Бесика, все догматы об абсолютизме чистоты? Впрочем, я не теолог; более того, мне тяжело думать об этом. Одно я знаю: эти шрамы мне уже не забыть.
Бесик забылся сном быстро, не прошло и минуты. Смотреть на него было уже менее страшно, и всё же я – чисто из медицинского любопытства – потрогал лоб и измерил пульс, взявшись за тонкую кисть. И то и другое было скорее как у лихорадочного больного, чем как у мертвеца. Пока я не знаю, какие выводы из этого сделать, но определённо в будущем наблюдения мне пригодятся, и я задокументирую их подробнее. Пусть это цинично – к естественной дружеской заботе примешивать некие эмпирические потуги – но я не вижу причин им не идти рука об руку. Чем бы ни была эта болезнь, я изучу её и попытаюсь помочь, а для этого должен отбросить сентиментальность.
Выходя из спальни и оставляя дверь приоткрытой, я оглянулся на пороге и ещё раз посмотрел на молодого священника – недвижного и расслабленного, чуть отвернувшего голову. Мне вновь вспомнилась ночь у смертного ложа Ганса, последняя. И я почувствовал радость оттого, что эта не стала такой же.
При гаснущей свече я заканчиваю писать. Всё же Бесик прав, и некоторая слабость, как после пары дней голодания, мною ощущается. Решусь ли я вздремнуть по соседству с вампиром? В конце концов, я никогда не гнушался самых диких опытов. Посмотрим, чем окончится этот.
11/13
Не стоило даже краем сознания надеяться, что худшее позади. То была наивная надежда; её следовало задушить в зародыше, но человеческой природе подобное зачастую не свойственно. Увы, ныне, когда страшная пружина отпущена; когда я не уверен, будет ли следующая запись и успею ли я окончить эту, сетования пусты. Только и остаётся: contra spem spero
