Отранто - [17]

Белокурому доктору я рассказала, как была благодарна Бридзио за то, что он накрыл меня курткой, с улыбкой довел до своей машины и все спрашивал, что я делала одна в таком месте и в такую погоду. «Вы ничего не знаете о Змеиной башне?». Он не верил, что я пришла сюда одна, пешком. «Вы смелая женщина. В такую непогоду, если чуть высунуться со скалы, море может унести, и никто тебя не найдет. Я помню, однажды так и случилось. Это была женщина не из наших мест. Я ее хорошо запомнил. Ее видели у Змеиной Башни, а потом, как она шла к скалам до самых пещер, где они подымаются очень высоко. Потом она исчезла и больше не вернулась».

Когда, уже под утро, я сказала белокурому доктору, что эта женщина была моя мать, с меня словно свалился огромный груз. Словно улица в Нордвике и дорога на Орте продолжили друг друга. Лучи света — те, что привиделись моему отцу, и те, что вспыхивали в волнах, заставляя все переворачиваться, — соединили эти две дороги. И я, наконец, могу поверить, что мама исчезла, отправившись в обратный путь: она просто вернулась после долгого путешествия и, как говорит Бридзио, исчезла на скалах, самая высокая из которых зовется Палашия. Думаю, мой отец об этом знал: ведь он рассказывал, что мама исчезла в сумрачный день, и в такой же день меня потянуло на скалы до самой башни. День с северной хмурой повадкой, когда некуда деться от серой беспросветной хмари, а море временами кажется битумом, смолой и ничего не отражает, на нем нет ни малейшего отблеска. А ведь отец умел эти отблески поймать и оживить, заставить их светиться, и год от года это ему удавалось все лучше и лучше. Он словно искал свет, которого наяву никогда не видел. Он никогда не путешествовал и женился на девушке из чужих краев. Когда я уговаривала его уехать на юг, броситься очертя голову в какое-нибудь пустынное место среди скалистых гор и увидеть такие цвета, которые он не мог даже вообразить, он молча указывал мне на угол в глубине комнаты, под самым большим окном. Там располагался стол, замазанный всеми мыслимыми и немыслимыми красками, на нем лежали тюбики, свернутые в трубочки, как будто их сплющили подошвой огромного башмака, в беспорядке валялись кисти из жесткой щетины и всяческого рода палитры: кусочки дерева, керамические тарелки или просто осколки стекла. Там же помещались бутыли и свернутые холсты. Когда я закрываю глаза, я всегда одинаково вижу этот ярко освещенный угол комнаты. В моем представлении он не меняется, беспорядок красок на нем я могла бы описать безошибочно. Удивительно, почему я вижу его всегда одинаково, хотя он все время менялся? Почему из многих рабочих столов, вымазанных краской, я вспоминала только этот — разноцветный угол, как мне нравилось его называть? Теперь уже поздно задавать себе такие вопросы. Мне осталась только память об отцовском ответе: как он указал на свой рабочий стол и чуть приподнял плечи. Он был настоящим алхимиком света и хорошо знал, где его искать — свет, которого никогда не видел, свет пустыни, свет Отранто, вечно исчезающую субстанцию. Он насыщен и прозрачен, он одновременно и голубой, и серый, он влажен и осязаем. Я не знаю, как его определить, и не знаю, как его добиться.

Что за человек, сгорбившись, бежал ко мне перед тем, как Бридзио меня позвал? Что согнуло его, возраст или невзгоды? На нем была старая, рваная матросская роба с капюшоном, который сильно уродовал пропорции этой и без того странной фигуры. Я не могла сказать белокурому доктору, видел ли незнакомца Бридзио. У меня не хватило духу его спросить, чтобы он не подумал, что я одержима галлюцинациями.

«Или откровениями», — заметил Ахмед, сразу посерьезнев, — «Ты же знала, что на этой дороге случаются странные встречи. Они желанны нашей фантазии, самовнушению. Башня — вон она, чудом уцелела и стоит исключительно для того, чтобы держать людей в страхе. Она — символ города, и, скорее всего, именно она изображена на гербе. И это подлинный символ: одна часть башни видима и реальна, другая — невидима и призрачна. Жалко змея: ему больше нечего лакать, нет масла. Помнишь, Велли, что тебе сказал старичок из Галатины? Ты говорила, он принес тебе бутылку масла и велел не разбить ее. А ты знаешь, что турки, войдя 12 августа в Отранто, разбили все бутыли с маслом, и оно потоками стекало по крутым улочкам? Змея больше нет, ему нечего делать на расколотой, наполовину призрачной башне, которая уже никому не может служить маяком».

Я подумала о маяке в Нордвике, до которого можно дойти через песчаные дюны пляжа. Помню, как брела к нему босиком по песку. Каким чудом он мне казался! Его было видно издалека, особенно в такие дни, когда только его мигающий свет подавал сигнал морякам. Все остальное было в тумане, и море хмурилось. Я воспринимала маяк как фигуру огромного человека, который ничего не видит, но твердо и бесстрастно стоит на своем месте, как часовой. Его дело — зажечь темноту лучом жёлтого света, который в туманные дни становится мутно-молочным, а когда в редкие дни ветер разносит облака и открывает небо, вспыхивает золотом. Мне нравилось думать обо всех на свете маяках: и о тех, что я видела, и о тех, что могла только вообразить. Мама, наверное, долго смотрела в море и представляла, что оно совсем другое, и ей удавалось увидеть море здешнее, легкое и прозрачное. Последний раз ее видели на пляже возле маяка. А маяк Сайта Мария ди Леука стоит как раз в том месте, где сливаются два моря. Есть еще огромный маяк в Александрии, чудо из чудес. А в маяке Змеиной Башни масло горело слабо, и свет, наверное, теплился маленьким огоньком, подавая редким кораблям знак, что здесь можно причалить. У таких маяков не было фонарей с линзами, усиливающими свет. Их огни повисали в воздухе, когда башни, на которых их зажигали, тонули в темноте, заволакивающей заливы и проливы. И если не знать, что за этими огнями, висящими в пустоте, есть земля, их можно принять за миражи или морские призраки. Тому, кто плыл из Греции или из северных земель, Салентинский полуостров был нежданным сюрпризом: восточная пристань на пути, что вел из Константинополя в Салоники и потом, вдоль берега, в Дураццо. Днем путь до мыса казался близким, а ночью, когда время движется вспять, он мог уйти в бесконечность, и огни казались недостижимыми. От этой пристани норманны отчаливали в Малую Азию, в Антиохию. Мозаика кафедрального собора уже тогда изумляла путешественников, повествуя об истории мира, которую кусочки мозаики и терпение падре Панталеоне сделали понятной для людей, говорящих на тысячах разных языков. Отсюда отплывали священники, авантюристы, пираты и убийцы; маги и алхимики оставляли свои тайные записи среди миниатюр греческих и латинских манускриптов. В монастыре Казоле почти все монахи владели греческим, и говорили, что кое-кто читал и по-арабски. Турки вошли в храм знания по той же дороге, по которой каждый день, на рассвете и на закате, падре Панталеоне отправлялся в кафедральный собор набирать свою мозаику. Они разрушили все: церковь, монастырь, уничтожили многие старинные рукописи, которые монахи изучали и копировали. От монастыря остались две колонны, кусок фасада да несколько хозяйственных построек.