Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - [50]

Я приветствую его кивком. Похоже, он набрался в два раза больше, чем Берюрье.

— Если я правильно понял, — шепчет мне Александр-Бенуа, — он не способен на экстаз, потому что его мамон не даёт ему присовокупиться, как следует. Так что его единственное удовольствие — это смотреть, как долбается Канкопашутта, которую ты лицезреешь. У него такое брюхо, что он даже не может вытащить птенчика рукой, чтобы побрызгать. Бедняге, чтобы отлить, нужно зеркальце заднего вида и зажим для огурцов, грустно, правда? Потерять контакт с самим собой…

Пухлый сочувственно роняет слезу.

— Короче, — объявляет он, — я согласился подрихтовать его мышку сегодня вечером. Надо всегда помогать ближнему, если это в ваших силах.

Он кладёт свою могучую десницу на припухлости индуски.

— Что касается сил, можешь быть спокоен, парень, у меня они есть!

— Сначала, умоляю тебя, иди, уложи спать свою молочницу, иначе у Босса начнётся горячка. Он попросил меня сказать тебе это.

— Можешь ему сказать, что свои ультиматы он может засунуть себе в ж…, — отвечает Пухлый.

— Спасибо, Берюрье! — скрипит Старик.

Он здесь вместе с Гектором.

Александр-Бенуа становится грустным.

— Нехорошо подслушивать, Патрон, — ворчит он.

— С этой минуты можете считать себя уволенным, — объявляет Дир. — Идёмте, Сан-Антонио, пусть это животное занимается блудом, как и его жена.

Глава 7

Не может быть! Дурной сон! Вы шутите! Это пенка!

Наши молчаливые лица подтверждают гнусную реальность.

— Да чёрт возьми, меня ждет бесчестье, когда узнают, что у меня их нет уже двух!

Вопреки тому, что некоторые ненормальные из вас могут подумать, эти слова произнёс не евнух, а наш дорогой, трепетный, великодушный Оскар Абей. Он ошалел от ужаса, он вне себя от злости, тем более болезненной, потому что непонятной. Он отказывается верить! Он падает на колени в салоне капитана. Катается по ковру, дёргая куцыми ногами. Съедает огрызок своей сигары до последней крошки. Хнычет. Крестится (как Зорро), изображает умирающего лебедя на генеральной репетиции. Затем от стенаний переходит к обвинениям. Бросается на Гектора, бьёт его неистово кулаками: по рукам и плечам.

— Бестолочь! Жулик! Болван, которого наняли специально, чтобы помешать преступникам! Я буду жаловаться! Я сам отвинчу табличку вашего чёртова агентства и засуну её вам в глотку, вы слышите? В глотку!

Затем он делает крутой поворот к нашей группе, повесившей голову от стыда.

— А вы просто молодцы! Спасибо! И это французская полиция! Великолепно! Решето, чёрт возьми! Клизмы! Бараны! Отбросы! Ничтожества! Мыльные пузыри! Пердёж! Дырка, даже не в заднице! Марионетки! Пустое место! Стоячая вода! Тоска! Лунная пыль! И мы ещё платим налоги, чтобы содержать этих дурно пахнущих существ, эти нагноения, эту шантрапу! Вы обесчестили этот корабль одним своим присутствием! Я горю от стыда! Видеть вас не могу! Знать не хочу! Всё кончено, господа! Вас больше нет! Ваше присутствие в этих каютах, это всё, что от вас осталось, перед тем как кануть в небытие! Мне стыдно! Нет, мне страшно! Вот именно, ваша некомпетентность фантастична, я повторяю, фантастична! Меня дрожь берёт! Смотрите, меня колотит, у меня стучат зубы, у меня ректум сдавило, печень залило жёлчью. На помощь, какой ужас! Мама! Мама!

— Что вы, Оскар! — теряет терпение Старик. — Прекратите паясничать, это недостойно мужчины!

Судовладелец бросается на Дира, как ягуар на бородавочника[46].

— Что вы сказали? Паясничать? Я не ослышался? Я не обманулся? И вы смеете оскорблять меня на моём собственном корабле? Паясничать? Вы, большая шишка французской полиции! Да вы купили этот пост! По дешёвке! Вы откопали своё назначение в мусорнике в Сент-Уэне.

— Послушайте, господин Абей! — умоляет капитан, смущённый до костей вместе с мозгами.

— Нет! Молчать! Не разговаривать! Закрыть рот! Опустить глаза! Сосать язык! Кусать губы! Вязать пальцы ног узлом! Не думать! Молиться! Да, господа, молитесь! Молитесь, я вас заклинаю! Давайте, все хором, со всей душой прочитаем «Отче наш» и «Аве Марию» за судоходную компанию, которая летит в тартарары. Сделаем акт покаяния, хоть немного! Тихим голосом! Курсивом! На латыни! Никто ничего не поймёт! Я буду читать, вы только будете говорить «аминь».

Он падает на колени, сложив руки, закрыв глаза, склонив голову.

— Может, проводить его в санчасть? — предлагает Гектор капитану.

Бородач возмущается:

— Ну, это вы чересчур! Он большой, большой патрон! Да, он плохо переносит эту новую беду, но я должен признать, господа, что ваше присутствие на моём корабле не помогло делу! Чёрт возьми! Два исчезновения в день отплытия! И какие люди, господа: жена министра и мой помощник! Вы — ребята не промах!

— Минуточку, капитан! — вступаю я, ибо этот самый-главный-на-борту-после-Бога меня уже достал.

Я готов засунуть ему в глотку его трубку.

— Не мы их похитили, чёрт возьми!

— Я этого не сказал, — бормочет капитан.

— Я это говорю.

— Во всяком случае, вы здесь для того, чтобы охранять людей.

— Сколько всего человек на этой посудине?

Слово посудина задевает его до самых трусов. Он выдёргивает свою трубку, открывает рот, чтобы возопить, ограничивается тем, что харкает в плевательницу с опилками, и роняет сухо: