Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - [39]

Фелиси давится от смеха, стараясь сохранять спокойное выражение лица, и бросает мне смачные взгляды. Мадам Пино становится на сторону своего мужа. Она напоминает старую цесарку, зябкую и вздорную, у которой всегда наготове целая коллекция несчастий, тяжёлых воспоминаний. У неё серый цвет лица и волос, скажем, как у церковной служки, и мне иногда кажется, что пресный запашок, что исходит от её шмоток, напоминает запах восковой свечи.

Она ратует за умеренность и рассудок. Берта, наоборот, проповедует изобилие. Просто диву даёшься, до чего старые пары в конечном счете спариваются. И как со временем у старых супругов происходит мимикрия вкусов.

— А где Мари-Мари? — беспокоюсь я, не находя девчонки.

— Она в детской столовой, — осведомляет Берта. — Эта девочка такая разбитная, ей ничего не стоит появиться среди взрослых.

Есть такие слова, которые дразнят судьбу. Едва Слониха изрекла вышеупомянутое, как до нас донёсся звон разбитого стекла со стороны столовой. Мы думаем, что на кухне что-то уронили. Неловкий официант. Но тут в глубине просторного зала распахивается двустворчатая дверь, и оттуда, пошатываясь, выходит официант. На его лице остатки «Сент-Оноре́»[35], ведро из-под шампанского вместо каски, он перемещается как в тумане, вытянув руки, словно заряженный медиум. Детский смех слышится из-за дверей, которые продолжают хлопать вразнобой. Старший метрдотель, красивый, важный и седоватый, с золотыми эполетами, спешит к испачканному кремом халдею и помогает ему освободиться от каски.

Официант напоминает лыжника, упавшего в пропасть. Он озирается вокруг себя, понимает, что вышел не в ту дверь, что не мешает ему выйти из себя.

— Я требую расчёта, — тявкает он, — что за дети, это невыносимо!

— Я уверена, что это моя племянница, — признаётся нам Берта, срываясь с места.

Она появляется вновь через две минуты, преследуя Мари-Мари. Малышка отрывается между столами, спасаясь от тётушкиного гнева. Толкает людей, сбрасывает бутылки, дёргает за скатерти, опрокидывает горелки. Время от времени, думая, что уже дотянется, Берта наносит удары, но неотвратимо (если так можно сказать) промахивается. Наконец она прижимает её к столу толстого американца в цветастой рубашке.

— Ну, погоди у меня, хамка, хулиганка, нахалка! Надо было тебя в пансион засунуть вместо того, чтобы по шикарным круизам возить!

Она размахивается, чтобы дать ей затрещину. Малышка пригнулась, и пенделя получает старикан. Как раз в тот момент, когда он жевал кусок морского языка. Но он не дожевал! Вилка воткнулась ему в десну. Он выплёвывает свою челюсть вместе с кровью. Его жёнушка вспоминает Даллас. Издает крик! Зовёт F. В. I., Navy, Strategic Air Command! Она думает, что начался новый Пирл-Хар-Сыр-Бор. Требует немедленной репатриации. Запевает «Звёздный стяг», Полный шурум-бурум!

Трясущегося американца отправляют в медпункт. Неодобрительный гул осуждает Берту. Тем более что за её неточность баллистики расплачивается Мари-Мари. Берта устраивает ей шумную порку, задрав юбчонку и стянув трусики. Два старых пошляка глазеют, роняя слюни на телятину с рисом по-деревенски. Зрелище их возбуждает! Они сияют на двести ватт.

Мари-Мари вопит, что она не виновата. Официант первым начал, он ей отказал в третьей порции шоколадного мусса, назвав её сладкоежкой. Она терпеть не может, когда её обзывают. Да ещё другие дети смеялись над ней.

Видя, что тётушка Берта продолжает порку, она прекращает оправдываться и взывает о помощи! Она умоляет меня вступиться за неё. Что я в конце концов и делаю строгим голосом.

— Берта, — рычу я, — вам не стыдно бить эту малышку на виду у всех людей?

Но когда Берта в ярости, нужно кое-что подейственнее, чем мои замечания, чтобы погасить ураган. Она говорит, что она опекунша; что она должна заниматься воспитанием! Не я научу Мари-Мари хорошим манерам, чтобы выросла приличная девушка, а она! Так что мне надо заткнуться. Что касается людей, которые смотрят, то они у неё в трусах, а это не лучшее место, где можно провести лето.

Пришлось вмешаться Берю, что он и делает с большой неохотой. Только что подали паштет из гусиной печёнки, и он уже ел его, намазав на ломоть мясного рулета. Он всё еще жуёт. У него вокруг шеи намотана салфетка.

— Присядь, Берти! — предписывает он. — Я займусь этим вопросом самолично!

Его жёнушка посылает его в баню. Она имеет право пороть, это её племянница!

У Берю нет времени на уговоры. Он знает, что в колдовском логове поваров ладится что-то вкусное. У них там всё равно что на сборочной линии, где потерянную минуту уже не вернёшь. Немного зазевался — и фриштик накрылся, соусы «прилипают», мясо теряет сочность, овощи сохнут.

— Берта, если не сядешь немедленно, схлопочешь по фейсу, и к тому же я слопаю твою порцию паштета!

Аргумент (я имею в виду последний) весомый. Живодёрша прекращает бить. Укладывает дойки в свой гамак с двойным карбюратором и возвращается к столу.

— А ты, — говорит Берю девчонке, — иди, проветрись на палубе, поговорим после пищеварения!

Вы думаете, на этом всё кончилось? Как бы не так! В тот момент, когда подали запечённые с сыром морепродукты, разыгрывается ещё один эпизод. Не такой шумный, но столь же драматичный. Месье Феликс начинает извергаться во все стороны. Его молчание, его недовольный вид шли от морской болезни! Он даже и не думал, что так получится, потому что нам сказали, что «Мердалор» снабжён стабилизатором качки. Он высиживал свою тошноту молча. Изображал мечтательность, недовольство. Надеялся, что она пройдет, вот только она не прошла. Первый залп грянул как раз в тот момент, когда пингвин принес нам шикарные морепродукты на подносе из натёртой до блеска красной меди. «Флауфф!» — как написали бы в комиксах! Гейзер, мои заиньки! Вот это напор, мои мальчики! У него там, в недрах, ещё те залежи для такого мощного выброса!