Отпущение грехов - [54]

IV

Выйдя из номера Сильвестра, Джерри — тот самый узколицый бледный официант — отчитался перед старшим и сдал смену.

Он сел на метро и отправился на юг, высадился на Уильям-стрит и, миновав два квартала, зашел в бильярдную.

Через час он появился с сигаретой, поникшей в бескровных губах, и в нерешительности замер на тротуаре, будто собираясь с духом. Потом двинулся на восток.

Вблизи одного из домов он неожиданно ускорил шаг, а потом вдруг снова замедлил, словно ему хотелось пройти мимо, но какое-то магнитное притяжение неудержимо влекло его внутрь, и он внезапно передумал и свернул к дверям дешевого ресторанчика — то ли кабаре, то ли китайской забегаловки, — где ближе к ночи собиралась весьма разношерстная публика.

Джерри пробрался к столику в самом темном, самом укромном углу. Он сел в одиночестве, пренебрегая своим окружением, но это говорило о том, что Джерри не столько презирает его, сколько давно к нему привык, и заказал стакан кларета. Вечер был в разгаре. Дебелая пианистка выжимала последние соки из вдрызг заезженного фокстрота, а постный, безжизненный субъект подсоблял ей постной и безжизненной игрой на скрипке. Внимание посетителей обратилось к танцовщице в грязных чулках, явно злоупотреблявшей перекисью и румянами. Девушка готовилась выйти на эстраду, мимоходом любезничая с толстым воздыхателем за ближним столиком, который пытался поймать ее руку.

Из своего угла Джерри наблюдал за парочкой у помоста, и пока он смотрел, ему показалось, что потолок исчез, стены расступились и разрослись высокими зданиями, а эстрада превратилась в империал автобуса на Пятой авеню прохладным весенним вечером три года назад. Толстый поклонник испарился, коротенькая юбчонка танцовщицы удлинилась, румяна сами собой стерлись со щек — и вот он снова, как встарь, рядом с ней отправился в головокружительное путешествие: огни в окрестных больших домах приветливо подмигивают им, а голоса на улицах сливаются в приятный дремотный рокот и обволакивают их.

— Джерри, — говорит девушка на империале, — я сказала, что мы можем попытать счастья, когда ты будешь получать семьдесят пять. Но, Джерри, я же не могу ждать вечно!

Джерри молча смотрит на проплывающие номера домов, не решаясь ответить.

— Я не знаю, в чем дело, — говорит он обреченно, — меня не повышают. Вот если бы найти другую работу…

— Не затягивай с этим, Джерри, — говорит девушка. — Мне опротивело так жить. Раз я не могу выйти замуж, то я, пожалуй, пойду работать в кабаре — меня уже пару раз приглашали, может, буду выступать.

— Держись от них подальше, — торопливо говорит Джерри, — зачем тебе это, ну погоди месяц-другой.

— Я не могу ждать вечно, Джерри, — повторяет девушка, — я устала жить в нищете, одна.

— Это ненадолго, — говорит Джерри, и рука его сжимается в кулак, — я что-нибудь придумаю, ты только подожди чуть-чуть.

Но автобус уже растворялся, потолок снова обретал очертания, и рокот апрельских улиц заглушило дребезжащее пиликанье скрипки. Ведь все это было три года назад, а теперь он сидел здесь.

Девушка мельком взглянула на помост, они с унылым скрипачом обменялись безразличными металлическими улыбками, а Джерри забился поглубже в угол и не спускал с нее горящих глаз.

— Твои руки теперь принадлежат всякому, кто их пожелает, — беззвучно и горько кричал он, — какой я мужик, если не смог удержать тебя от этого! Какой же я мужик, господи? О господи!

Но девушка стояла у двери в ожидании своего выхода на сцену и продолжала забавляться с пальцами толстяка, ловящими ее руку.

V

Сильвестр Стоктон беспокойно ворочался в постели. Эта комната, такая огромная, душила его, а ветерок, проникший внутрь и принесший с собою осколок луны, казалось, был весь пропитан заботами того мира, с которым ему снова придется столкнуться завтра.

«Им не понять, — думал он, — они не в состоянии увидеть так же ясно, как вижу я, все это беспросветное, глубинное убожество. Пустопорожние оптимисты! Они улыбаются, потому что им кажется, будто их счастье вечно.

Ну что ж, — думал он сквозь дрему, — завтра поеду в Рай[36], а там тоже сплошные улыбки и сплошная жара. И так всю жизнь — улыбки и жара, жара и улыбки».

Детский праздник [37] >( Перевод Е. Калявиной )

Когда Джон Андрос чувствовал себя старым, он утешался тем, что жизнь его продолжится в его ребенке. Мрачные трубы забвения стихали от топота детских ножек и нежного дочкиного голосочка, лепечущего какие-то дикие алогизмы в телефонную трубку. А по телефону он разговаривал с дочкой ежедневно — в три часа дня жена звонила ему в контору из пригорода, и он нетерпеливо предвкушал эти минуты, которые так скрашивали и оживляли его будни.

Джон не был стар телесно, но ему довелось пережить уже немало преодолений и крутых подъемов, так что к тридцати восьми годам, после долгой борьбы с недугами и невзгодами, он утратил большую часть иллюзий. Даже его чувства к маленькой дочке были неоднозначны. Это из-за нее оборвался страстный роман между ним и его женой, это из-за нее они переехали в деревню и расплачивались за свежий воздух бесконечными мытарствами с прислугой и изнурительной каруселью пригородных поездов.