Отпущение грехов - [18]

— Человек, который будет сидеть рядом с тобой, — твой старый приятель, — сообщила Эвелин. — Сидни Лахай, он служил когда-то в Кэмп-Розекрансе.

После минутного замешательства она обнаружила, что пережить это будет совсем нетрудно. За тот миг, в который они возобновили знакомство, — а миг был столь краток, что она даже не успела взволноваться, — она поняла, что его для нее больше не существует. Перед ней сидел невысокий привлекательный мужчина с пылающим смуглым лицом, щегольскими темными усиками и очень красивыми глазами. Она понимала: что прошло, то прошло. Она попыталась припомнить, почему он когда-то казался ей самым желанным человеком на свете, но вспомнила только одно: он ухаживал за ней, он заставил ее поверить в их неотвратимую помолвку, а потом повел себя очень подло и оттолкнул ее — прямо в объятия Джорджа Коркорана. Через много лет он позвонил ей, будто коммивояжер, вспомнивший мимолетную зазнобу в случайном городе. Когда они сели за стол, она не испытывала никаких чувств и вела себя совершенно естественно.

А вот Сидни Лахай не намерен был отступаться с той же легкостью.

— Я позвонил тебе в тот вечер в Дерби, — сказал он. — Звонил целых полчаса. Пока я возвращался в часть, все для меня переменилось.

— Красивые угрызения совести.

— Никакие это не угрызения совести, а чистый эгоизм. Я понял, что страшно тебя люблю. Я не спал всю ночь…

Кэролайн слушала с полнейшим равнодушием. Это даже ничего не объясняло, да и не вызвало у нее желания поплакаться на судьбу; речь шла о голом факте.

Он не отходил от нее ни на шаг. Больше она никого из гостей не знала, ни в одной из компаний для нее не было места. После ужина они беседовали на веранде, и она произнесла хладнокровно:

— В этом смысле женщины — хрупкие существа. Стоит один раз что-то с ними сделать — и потом уже не поправишь.

— Ты хочешь сказать, что ненавидишь меня.

Она кивнула:

— Да, если вообще испытываю к тебе какие-то чувства.

— Надо думать. Это ужасно, правда?

— Нет. Мне даже приходится сосредоточиться, чтобы вспомнить, как в тот вечер я дожидалась тебя в саду, держа в руках все свои мечты и надежды, будто целую охапку цветов, — во всяком случае, мне так казалось. Мне казалось, что я очень ничего. Я сберегла себя для этого мига, и я готова была отдать все это тебе. А потом ты явился и дал мне пинка. — Она недоверчиво рассмеялась. — Ты вел себя как совершенно ужасный человек. И хотя мне теперь все равно, для меня ты навсегда останешься ужасным человеком. Если бы даже ты и успел отыскать меня в ту ночь, я вовсе не уверена, что что-то еще можно было поправить. В подобных вещах прощение — всего лишь пустое слово.

Чувствуя, что в ее собственном голосе начинают звучать волнение и гнев, она поплотнее завернулась в плащ и произнесла обыденным голосом:

— Холодновато делается здесь сидеть.

— Одно последнее, прежде чем ты уйдешь, — сказал он. — Мне такое, вообще-то, несвойственно. До такой степени несвойственно, что последние пять лет я вспоминаю об этом каждую свободную секунду. И я не только не женился, я с тех пор не испытал ничего даже похожего на любовь. Каждую девушку, которая мне встречалась, я сравнивал с тобой, Кэролайн, — лицо, голос, скругление локтя.

— Я очень сожалею, что произвела на тебя такое разрушительное действие. Очень, наверное, неудобно так жить.

— Я не выпускал тебя из вида с того самого дня, как позвонил тебе в Дейтоне; я знал, что рано или поздно мы встретимся.

— Позволь пожелать тебе спокойной ночи.

Однако пожелать спокойной ночи оказалось проще, чем заснуть, и к моменту полного пробуждения в семь утра Кэролайн разве что на час забылась беспокойным сном. Уложив вещи, она написала вежливую, подобострастную записку Эвелин Мэрдок, объяснив, почему именно воскресным утром ей пришлось внезапно уехать. Уезжать было нелегко, отчего ее неприязнь к Сидни Лахаю еще немного возросла.

IV

Через несколько месяцев Кэролайн улыбнулась удача. Некая миссис О’Коннор, с которой она познакомилась через Эвелин Мэрдок, предложила ей место личного секретаря и компаньонки по путешествиям. Обязанности оказались немногочисленны, в качестве путешествий предстояла, в самое ближайшее время, поездка заграницу, и Кэролайн, которая исхудала и вымоталась на своей работе, ухватилась за это предложение. Оно, кстати, с небывалой щедростью распространялось и на ее сына.

Кэролайн с самого начала озадачивал вопрос, что такого нашла в ней Хелен О’Коннор. Той было около тридцати лет, была она дамой сдержанно-расточительной, невероятно светской и, если не считать необъяснимой доброты в отношении Кэролайн, бесконечно эгоистичной. При этом жалованье оказалось щедрым, Кэролайн пользовалась той же роскошью, что и ее хозяйка, а относились к ней неизменно как к равной.

Следующие три года оказались настолько непохожими на все предыдущие, что Кэролайн казалось, будто они позаимствованы из чьей-то чужой жизни. Европа, куда перебралась Хелен О’Коннор, была землей не туристов, а сезонов. Самым стойким впечатлением от нее осталась фантасмагория имен и мест — Биарриц, мадам де Кольмар, Довиль, граф де Берм, Канны, Дерьемеры, Париж, мадридский замок. Жили они в мире казино и отелей, про который столь подробно пишут парижские газеты для американцев, — Хелен О’Коннор пила и не ложилась допоздна, и вскоре Кэролайн тоже приучилась пить и не ложиться допоздна. В те годы худоба и бледность были в моде, а в самых глубинах души Кэролайн нечто сбилось с пути и утратило смысл, впав в полное безразличие. Любви не было; она часто сидела с мужчинами за одним столом, внимала комплиментам, любезностям и легким заигрываниям; но едва проскальзывал первый намек на нечто большее, она немедленно цепенела. Даже под воздействием возбуждения и вина она чувствовала: становясь теснее, корсаж превращается в латы. В прочих же отношениях ее все сильнее одолевало беспокойство.