Касаясь крыш уснувших деревень,
Померкло солнца золотое пламя —
Сменила ночь победы первый день
И тишина повисла над полями.
Заснуло всё: селенья, города —
Забылось сном, действительно спокойным:
Окончилась несчастий череда,
Пришел конец страданиям и войнам.
На улицах затихшего села
Дневного счастья эхо раздавалось;
Та ночь по-майски теплою была
И сказочной воистину казалась.
Заснуло все. А бледная луна
Цвела на небе белоснежной розой…
Ей любовалась женщина одна,
Держа в душе непрошенные слёзы.
Глаза сухи, и это неспроста:
Давнишняя солдатская привычка!..
Да только сердце гложет пустота —
В нем радости давно угасла спичка.
Безмолвен сад. В полночной тишине
Лишь ветра шорох слышен еле-еле,
Да раздается тихо, как во сне,
Скрипящий голос дедовой качели…
Как будто в детстве, много лет назад,
Поют качели, плачут как живые,
И в них, родимых, женщина-солдат
Находит утешенье не впервые —
Отраду для измученной души,
Влачить уставшей горестное бремя…
А старый друг печаль унять спешит,
Совсем как в то, добоевое, время.
Вдруг тень коснулась женского лица,
Спокойного в мерцающем сияньи:
Раздался шорох в стороне крыльца
И отзвук еле слышного дыханья.
«Здесь кто-то есть?» — молчание в ответ.
Лишь кроткий всхлип, пронзающий разрядом.
Внезапно вспыхнул красноватый свет,
Замеченный нетерпеливым взглядом…
Одна, в платке со взрослого плеча,
Девчонка тихо на крыльце стояла;
В ее руке зажженная свеча,
Искрясь, дрожащим пламенем сверкала.
Давно… Давно на личике худом
Свою печать поставила блокада:
Нашла в селе девчонка новый дом,
Хлебнув нелегкой жизни Ленинграда.
Полсотни бед пришлось перенести,
Когда любимый город стал тюрьмою…
Ей не было еще и десяти
Той страшною блокадною зимою.
А то была действительно зима:
Плескалась смерть в ее пустых глазницах.
Людские мысли заслоняла тьма,
И слезы замерзали на ресницах.
Листовок скверных целый гнусный рой
Скрывал собою голубое небо.
Был сорок первый. А еще второй —
Его народ встречал горбушкой хлеба…
Был ужас. Голод. Дьявольский мороз.
И артобстрелов было очень много.
Был лед, который так и не замерз,
И зыбкой жизни зыбкая дорога,
И лазарет в двадцатых февраля,
Фашистом, к удивленью, не взрываем;
А уж весной — свободная Земля,
Что пахла теплым, свежим караваем…
«Ты что не спишь? Уж за полночь давно,
Ложись скорее!..» —
«Да не спится что-то…
Все чудится: стучат ко мне в окно
И манят потихоньку за ворота…» —
«Да кто ж стучит?» —
«Не знаю… Но боюсь.
Вот, думала, как выйду и проверю!..» —
«И что же, был и вправду кто-нибудь?» —
«Всё никого… Один сверчок у двери».
Вдали раздался чей-то смех и крик,
И возгласы: «Товарищи, победа!..»
Затем все смолкло на короткий миг,
И продолжалась тихая беседа:
«Сверчок… Ты впрямь была настороже!» —
«Я ведь одна… Никак нельзя иначе…» —
«А бабушка?» —
«Так спит она уже,
Наверно, час. От силы два, не паче». —
«Иди и ты. Луна! Давно пора!..»
Девчонка женщине в глаза взглянула прямо
И, уходя с полночного двора,
Сказала тихо:
«Будь луна добра,
Жива была моя бы нынче мама».
Чуть дрогнул свет оплавленной свечи.
И вдруг потух. Померкнул без возврата.
И покатились слезы, горячи,
Из глаз суровых женщины-солдата.
И поднялась тогда в ее душе
Воспоминаний тяжкая пучина:
Те вечера в солдатском блиндаже,
Чудесный голос маленького сына
И письма брата — письма из Москвы,
Куда уехал продолжать карьеру.
Где он теперь?.. У берегов Невы
Или в Берлине, если брать на веру.
Брат носит высший капитанский чин:
Он катером командовал исправно…
В какой же дружбе с ним ее был сын
Еще, казалось бы, совсем недавно!..
«Постой! Постой же, подойди ко мне…»
Во тьме внезапно под луною жёлтой
Мелькнул кусочек меди на ремне,
Покрытый тонким слоем позолоты.
Тот медальон. Тот самый, дорогой,
Что матери был отдан на храненье,
Сверкал, объятый женскою рукой,
