– Рассказывай, Никитин, как было дело! – обратился к нему наш офицер.
– Да что говорить, ваше благородие?
– Говори что-нибудь!
– Шел этто я, ваше благородие, по Гонконту из кабака… Признаться, хмелен был… Подвернулся мне под руку вот этот самый гличанин (и матрос указал грязным корявым пальцем на сидевшего напротив чистоплотного полисмена)… я и полез драться…
Весь этот короткий спич матрос произнес самым добродушным тоном.
Офицер объяснил судье, что матрос сознает свою вину, и дело кончилось тем, что за него заплатили штраф.
Об этом судьбище и рассказывал Артюшка.
– Вот оно как судят! – проговорил Жаворонков. – Так и у нас будут… по всей форме и строгости… Права даны! Теперича ежели боцман в ухо, и я его в ухо!
– Попробуй-ка!
– А думаешь, не попробую!.. – хвастал Жаворонков. – Нонче закон-положенье… Статуты!
– И здоров тоже ты врать, как я погляжу, братец, – заметил, отходя, какой-то старый матрос.
Боцмана, писаря, баталер, фельдшер и унтер-офицеры собрались в палубе и тоже рассуждали об отмене телесных наказаний.
Особенно горячился боцман Никитич, невоздержанный и на руку и на язык.
– Справься теперь с ними… Что ты ему сделаешь? Выходит, ничего ты ему сделать не можешь… Линек бросить, сказано!
– Сказано? – переспросил другой боцман, Алексеев.
– То-то и есть!
– А как насчет, значит, науки?.. Ежели смазать? – задал вопрос один унтер-офицер.
– Тоже не велено… Вчера старший офицер призвал и говорит: «Всем унтерам накажи, чтобы в рожи больше не лезли… А то, говорит, смотри!..»
– Однако и порядки пошли! – протянул Алексеев.
– Удивительное дело! – вставил баталер.
– Про то я и говорю! – горячился Никитич. – Справься теперь с ними. Не станешь изо всякого пустяка с лепортом… А ведь с нас же потребуют… Зачем зверствовать?.. Дал в зубы раз-другой и довольно… И матросу стерпится… И понимает он, что ты боцман…
– Известно, надо, чтобы понимал… Без эстого к чему и боцмана! – подтвердил другой боцман.
– Опять-таки позвольте, господа, сказать, – вмешался писарь.
– Насчет чего?
– Насчет того, что нынче другая на все мода… Чтобы все по благородству чувств… Посудите сами: ведь и матрос свою физиономию имеет… Зачем же бесчестить ее?.. Виноват, ударьте его по спине, положим… Все же спина, а не физиономия…
– Нешто почувствует он по спине?.. Он, окромя носа, никакого чувствия не имеет…
– Ударьте так, чтобы почувствовал…
– Что уж тут говорить!.. Никакого толку не будет!
– Уж и зазнались, дьяволы! – говорил боцман Алексеев. – Утром сегодня на вахте… Кирька брамсельный ушел вниз и сгинул, шельма… А уж вахтенный горло дерет: зовет подлеца. Прибежал. «Где, говорю, был?» – «В палубе, говорит, был!» – да и смотрит себе, быдто и офицер какой. Я его линьком хотел огреть, а он, как бы ты думал? «Не замайте, говорит… Нонче не те права!»
– Я б ему показал правов! Искровянил бы ему хайло… – гневно заметил Никитич.
Долго еще беседовали унтера. Однако в конце концов решили на совещании, что хоть бумага там и вышла, а все же следует «учить» по-прежнему… Только, разумеется, с опаской и с рассудком.
1867
