Откуда течёт «Неман» - [62]

Только воротился с работы — звонок от Макаенка: «Приди, я завтра иду к АТК, надо поговорить». Прихожу. Пока толковали о том о сем, явился Шамякин. Разговор продолжили уже за столом. У Макаенка отношение к публикации двойственное. Что-то ему нравится, что-то не нравится. Шамякину больше не нравится, чем нравится. И оба они, кажется, недолюбливают Брыля.

Завтра они пойдут к АТК, то есть к Кузьмину, хотят посоветовать ему не раздувать это дело, во всяком случае, не выносить его на бюро ЦК КПБ. «Обсудим на совместном заседании бюро и президиума Союза писателей, вкатим Попову выговор или строгий выговор, и хватит!» Но из верхов звонили самому Машерову, и это серьезно осложняет дело. А если вынесут вопрос на бюро ЦК, тогда что, спрашиваю.

— Тогда, братка, придется расстаться с работой и персональной пенсией, — сказал Шамякин.

Я ушел в половине девятого. Шамякин еще остался.

24 марта 1978 г.

Звонил Брылю.

— Как настроение, Иван Антонович?

— За вас переживаю. Жалко, что пострадаете вы и журнал.

— Ну вот! А меня больше беспокоит, что пострадаете вы и Евгений Иванович!

— А Евгений Иванович что?

— Как же, он выдвинут на Ленинскую премию, могут и не дать. Чаковский, говорят, страшен в гневе.

— Дадут! Положение у Танка прочное! Вы скажите, что вам грозит, что слышно?

— По слухам, меня собираются уволить с работы и лишить персональной пенсии, вот и все.

А через час пришел Макаенок с Любовью Ивановной, своей женой. Взял у меня тринадцатую зарплату, уплатил членские взносы. Пока он платил, мы с Любовью Ивановной сидели и толковали о всякой всячине. Между прочим

она сказала: «Вчера, когда вы ушли, они с Шамякиным еще долго сидели, часа два. Андрей все ругался с Иваном Петровичем, все доказывал ему...» Вернулся Макаенок, сказал, что договорился с Кузьминым о встрече. Вчера говорили, что пойдут вдвоем с Шамякиным, сегодня же оказалось, что идет один. По правде сказать, я не жду от этого похода ничего хорошего.

— Я позвоню. Обязательно. Ты только не переживай.

Вечером ждал звонка. Нет и нет... Наконец раздается, подхожу, беру трубку.

— Извини, замотался, забыл... Но встреча не состоялась. Кузьмин занят страшно — выступал на каком-то вечере... Договорились, что встретимся завтра на похоронах Ширмы и обо всем потолкуем. Я тебе позвоню. Обязательно. Часов в пять. Только не переживай.

Что ж, доживем до завтра, как говорится.

* * *

Читал — под настроение — о Пришвине, о его жизни сразу после войны, когда он познакомился с академиком Капицей. Встретилась интересная дневниковая запись: «Ученый вроде Капицы и писатель вроде Пришвина мнят о себе, что если таких честных людей, таких советских людей заставить отказаться от себя и делать, как приказывают глупые люди, то это будет вредом обществу, и против этого надо стоять...»

1 апреля 1978 г.

Все кончается. Кончилась и эта история, отнявшая у меня столько нервов.

В общем-то все были на стороне «Немана» и неманцев. Приехавшая из Москвы по каким-то своим делам Екатерина Шевелева пришла и заявила, что она в восторге от Янки Брыля. Из Гродно прилетел Борис Клейн — посоветовать, как надо вести себя в этой ситуации. Он тоже не нашел в записях ничего крамольного. Писатель, тем более такой писатель, как Янка Брыль, имеет право на свое мнение.

— Я пойду к Петру Мироновичу... Я ему все скажу, нельзя так расправляться с честными людьми!.. А если потребуется, то, приехав в Москву, позвоню Суслову, — сказала Шевелева.

Один Макаенок остался безмолвным. Как тогда позвонил в канун похорон Ширмы, так с тех пор и не подает голоса. Первое время я ждал — все-таки обещал человек переговорить не с кем-нибудь, а с самим Кузьминым. Потом и ждать перестал.

Не явился он вчера и на закрытое совместное заседание партийного бюро и президиума Союза писателей. Кстати, не пригласили ни Спринчана как группорга, ни Савеличева как редактора отдела прозы, имеющего к публикации

непосредственное отношение. Таким образом, я оказался в полном одиночестве. Кудравец не в счет. Тот все время твердил одно и то же:

— Это было до меня... Я ничего не знаю... Я лично этого никогда бы не напечатал... — Последнюю фразу он повторил трижды, как бы подчеркивая свою абсолютную непогрешимость. Вообще-то обсуждение прошло нормально. Большинство отнеслось к Брылю и к редакции с полным пониманием и даже сочувствием. Критика носила вполне доброжелательный характер. Исключение составляют разве что только двое — Калачинский и Клевко. Эти мои бывшие друзья (ох уж эти друзья!) настойчиво требовали, чтобы я «честно и открыто» признал своиошибки. Мне же не хотелось «признавать», потому что я и сейчас не считаю, что публикация была ошибкой... Так мы и разошлись, оставшись каждый при своем мнении.

С достоинством, хотя и не без колебаний, вел себя Брыль.

В итоге — мне вынесли предупреждение по партийной линии. Формулировка примерно такая: «Заместитель главного редактора, он же переводчик тов. Попов Г. Л. заслуживает сурового наказания. Но учитывая его многолетнюю

работу в журнале, ограничиться предупреждением».

* * *

На другой день, то есть 29 марта, я позвонил Янке Брылю. Он обрадовался, сказал, что еще вчера хотел позвонить, после заседания, но они пошли с Пименом Панченко пешком, домой он, Брыль, вернулся поздно и не решился звонить, беспокоить в такой час. А сказать ему хотелось... спасибо. Он очень доволен моим выступлением — и не потому, что я хвалил его, Брыля, как писателя, а потому, что повел себя честно, не рвал на себе рубаху и не вилял хвостом. Выступления Калачинского и Клевко вызвали у него омерзение и негодование. «Бездарные дураки!» Круговых и Шамякин тоже произвели неприятное впечатление. Особенно Шамякин и особенно аналогией с Буниным, который, будучи в эмиграции, поругивал Горького... Отсутствие Макаенка объясняется его желанием остаться в стороне и тем самым выглядеть чистеньким в глазах всесильной братии московского литературного мира. Ему, Брылю, даже кажется, что Шамякин метит на должность Максима Танка, а Макаенок — на должность Ивана Шамякина. Но это, по-моему, уж слишком. Макаенок за должностями никогда не гонялся.