Откуда течёт «Неман» - [47]

— Тех, кто внизу, через десять лет снесут, — там будет микрорайон, — а мы останемся!... — вот так рассуждают жители Воруй-города.

Здесь, дома, тоже грустно. Аленка как завлит Театра имени Янки Купалы чувствует себя не в своей тарелке. Наташка, Толька и Юлька уехали на море, в какую-то Ново-Алексеевку... Валентина болеет. Ко всем ее хворобам прибавилась еще одна — почечно-каменная болезнь. Только этого нам и не хватало! А тут еще Макаенок разбушевался, как Фантомас. Прет в журнал всякую чепуху, то, что не идет в других местах. То пьеса Матуковского, то записки Тимошенко, то киносценарий Шабалина и Ампилова, то пьеса Мирошниченко, то какая-то статья, где хвалят его, Макаенка... И все это вне очереди, вне плана, иначе авторы — его друзья и должностные лица — обидятся.

Вчера битых полтора часа сидели и гадали, когда дать пьесу Мирошниченко. Коли двенадцатый номер этого года занят киносценарием Шабалина и Ампилова (Кудинов измучился, пока привел его в божеский, грамотный вид), то я предложил дать пьесу в третьем номере будущего года. Макаенка это никак не устраивало. Как же — слишком долго ждать! И пришлось согласиться на второй. Хорошо еще, что не на первый!

— Хреновина получается, Василий Иванович! — напомнил я ему слова мужика из фильма о Чапаеве.

Но Макаенок на них никак не прореагировал. Возможно, решил, что к нему это не относится.

28 октября 1975 г.

Заседание редсовета издательства «Мастацкая літаратура». Рядом со мною сидит Янка Брыль. Улучив момент, шепчет на ухо:

— «Литгазета» отобрала на страницу подборку моих рассказов. Я читал врезку — там сказано, что полностью цикл будет напечатан в «Немане».

Я кивнул (об этом, то есть о публикации в «Литгазете», мы уже говорили по телефону) и в свою очередь сказал:

— Нам хотелось бы проиллюстрировать ваши рассказы, Иван Антоныч... Кто из графиков вам больше по душе?

— Я люблю Кашкуревича, — ответил Брыль и тут же добавил: — Но вы не говорите ему об этом. Закажите, пусть делает, но не говорите, что это я подсказал.

4 ноября 1975 г.

Вчера приехала жена Твардовского — Мария Илларионовна, — и мы втроем (Макаенок, Жиженко и я) ходили к ней в гостиницу «Минск».

Я почему-то ожидал увидеть пусть и пожилую, но высокую, со следами былой красоты женщину... Жену поэта! А перед нами предстала неполная, однако же и не худая старуха, совершенно седая, с обвислыми щеками, с бледными, почти совсем бесцветными глазами.

Поздоровались. Она пригласила проходить, садиться. Но в номере 254 оказалось всего два стула, поэтому ей самой и Жиженко пришлось сидеть на кровати. Мы передали ей корректуру переписки, вернули фотографии (она просила об этом), показали несколько раздобытых Шакинко снимков, чтобы получить ее одобрение на публикацию. Рассматривая незнакомые снимки, Мария Илларионовна вслух комментировала:

— Это Корнейчук и Грибачев... Этот, с Якубом Коласом, разве не публиковался?.. А здесь кто?.. Я что-то плохо вижу...

Я сказал, что в центре Александр Трифонович, справа Орест Верейский, а слева работники редакции газеты «Красноармейская правда».

— А Миронова среди них нет?

Я сказал, что Тимофея Васильевича Миронова, редактора «Красноармейской правды», а позже — газеты «Знамя Победы», на этом снимке нет. Мне довелось работать с ним (уже после войны), и я его хорошо знаю.

— Тогда и этот можно печатать...

Глянув на корректуру, Мария Илларионовна обратила внимание на заголовок: «Мой славный, дорогой друг»... Он показался ей несколько претенциозным.

— Вы поймите, Александр Трифонович, как и Михаил Васильевич, не терпели ничего претенциозного, никаких громких слов, фраз... Вспомните заголовки стихов Александра Трифоновна: «Про Данилу», «Еще про Данилу», «Про теленка»... А вы — «славный, дорогой»... Поставьте «Переписка двух поэтов» и все.

Согласились, хотя мне лично, да и Жиженко тоже, «переписка двух поэтов» совсем не нравилась. У нас было журнальнее.

Пришлось согласиться и с требованием насчет фотографии. Во вступительное слово, написанное самой Марией Илларионовной, мы вверстали фотографию молодого Твардовского. Она возразила: печатать надо или фотографии

обоих поэтов, то есть Твардовского и Исаковского, — или не печатать ни того, ни другого.

Во время разговоров (а они продолжались часа полтора) я наблюдал за гостьей. Простоволосая, одета очень просто — темно-синий костюм и такой же темно-синий жилет почти до колен... Чулки простые, дырявые — не успела

заштопать, а может, и не находила нужным штопать... Ноги больные, под чулками венозные узлы.

Вспомнился рассказ Евтушенко про Жаклин Кеннеди. Будучи у нее в гостях, он, Евтушенко, заглянул в ванную — помыть руки... Смотрит — висят заштопанные и постиранные чулки. Вернувшись, он будто бы воскликнул:

«Жаклин, вы штопаете чулки?!» Она смеясь ответила: «А вы что, не считаете меня за женщину?»

Впрочем, Мария Илларионовна во всех отношениях не Жаклин Кеннеди, и рассказ Евтушенко (может быть, и не совсем правдоподобный) пришел на память так, скорее некстати, чем кстати.

6 ноября 1975 г.

Встречал Твардовскую Аркадий Кулешов. Он же взял на себя устроить поездку гостьи в Хатынь и на Курган Славы. Но поездка не состоялась — не нашлось машины. Кулешов к Макаенку: «Организуй!» Мы могли бы «организовать». Однако 4 ноября выпал снег, ехать было скользко, и пришлось отказаться. И билет на поезд Кулешов сначала вызвался купить сам, а потом видит, что это сделать нелегко, переложил на Макаенка, Марии Илларионовне нужен был так называемый СВ, а места в этом вагоне все были забронированы, и нам пришлось обращаться к Саше Приходько, помощнику Сурганова. Тот все обделал за пять минут. Это было четвертого. А пятого мы с Макаенком повезли билет в гостиницу. Тот же номер, те же стулья... Мария Илларионовна встретила, приветила. Макаенок передал ей билет, она поблагодарила, спросила, сколько он стоит, достала из сумочки двадцатипятирублевую бумажку. Макаенок порылся у себя в кошельке и протянул ей семь рублей сдачи.