Откуда есть пошла земля нарофоминская - [45]

— Я не говорю, насколько вы можете влиять. Как бы сказать? Одна, может быть, маленькая сила против многих других клонит к тому, чтобы возвратить ребенка к тому настоящему нравственному началу, которое живет во всех нас. Мы должны делать, что можем. Царство божие на земле мы осуществить не можем, и я думаю, что слава богу, что не можем. Но делать свое дело мы должны. Я скажу — у нас, у учителей, гораздо больше власти над народом, чем у министров и царя, если только чувствовать и прилагать свое чувство к делу. Не надо только унывать. Не знаю, как вы в своем опыте, у меня опыт был меньше, — но из этих тридцати мальчиков всегда бывает три-четыре, которые много выше остальных и по нравственности, и по уму, и эти — самые драгоценные. Я не говорю, может быть, из него выйдет пьяница и дурной человек, но все-таки они способны больше других удержать в себе то, что вы им говорите. И я по себе знаю, — нужно выдержать борьбу с собой, чтобы относиться ко всем ровно и не чувствовать к этим пристрастия.

Все согласились. Лев Николаевич продолжал:

— Часто чувствуешь, что на слабых следовало бы особенно обратить внимание, и это бывает трудно. Есть эдакие неприятные дети, притворные, подольщаются. Я говорю, — если представить себе учеников как тело, то три-четыре способных ученика — это чувствительные, благородные органы этого тела. Да, мало таких, да и их жизнь захватит. Вы будете говорить ему, что нехорошо ругаться, и это западет ему, а он придет домой, услышит, как отец славно отделал кого-нибудь, и начнет сам ругаться.

Молодая учительница, сидевшая напротив, сказала:

— Да, но на нравственную сторону детей мы бессильны влиять.

— Отчего же? — спросил Толстой.

— Очень сильно влияние окружающей среды, — ответила учительница, — с которым мы ничего не можем сделать.

Толстой возразил:

— Мне хотелось вам сказать, что хорошо было бы, чтобы вы хотя немного времени употребляли на эти беседы о нравственном начале или хотя бы постарались удержать их от некоторых соблазнов, ну, хотя чтобы они не ругались, есть у вас, наверное, и курение.

— Это обычно, — откликнулся один из учителей.

— Это так привилось им от больших, они так привыкли ругаться, что и сами не замечают, — добавила учительница, первой вступившая в разговор. На что Лев Николаевич заметил:

— Тем дороже то влияние, которое учитель может принести.

— Да не успеваешь… — пробует кто-то жаловаться. На что Толстой говорит:

— Кто знает? Из тех тридцати-сорока детей многие впустят в одно ухо, а выпустят в другое, а одному-другому и западет. То великое дело, которое вы делаете, я, по крайней мере, думаю, что это дело большое, может сказаться в их будущей жизни. Пока они дети, на них можно воздействовать".

Лев Толстой как "зеркало русской революции", как один из величайших "инженеров человеческих душ" дорог и нужен нам в сегодняшней, насквозь пропитанной ложью и обманом жизни. Какая-то, пусть очень маленькая, пусть не самая бунтарская доля его литературного наследия связана с нашим районом, но и она достойна внимательного и бережного отношения.

Лев Николаевич умел сочетать основную свою работу с разнообразными формами восстановительного отдыха. Предпочтение он отдавал музыке, шахматам и прогулкам. Музыку еще с детства Толстой любил страстно и трепетно. Не случайно и в последние годы жизни писателя вблизи него всегда находился выдающийся пианист и композитор первой половины XX столетия А.Б.Гольденвейзер. Сам он об истории знакомства с Толстым впоследствии писал:

"В январе 1896 года счастливый случай ввел меня в дом Л.Н.Толстого. Постепенно я стал близким к нему человеком до самой его смерти. Влияние его близости на всю мою жизнь было громадно. Как музыканту, Лев Николаевич впервые раскрыл мне великую задачу приближения музыкального искусства к широким массам народа ".

В 1909 году вместе с Толстым в Крекшине бывал и Гольденвейзер. Еще перед отъездом из Москвы он склонил Толстого к посещению музыкального магазина Циммермана, где Льву Николаевичу продемонстрировали звуковоспроизводящий аппарат "Миньон". Толстой прослушал несколько произведений Штрауса и Грига. Как вспоминал присутствовавший при этом Гольденвейзер: "Слушая музыку, Лев Николаевич вскрикивал от восторга, ахал, слезы были у него на глазах".

На следующий день магазин Циммермана прислал в Крекшино понравившийся Толстому "Миньон" вместе с динамо-машиной. Аппарат увезли из Крекшина только после отъезда оттуда Толстого. Писатель постоянно слушал записи, воспроизводимые на "Миньоне", но в меру. В Крекшине находились и известные в то время музыканты, исполнявшие для Толстого живую музыку. Вместе со ставшим к тому времени профессором Московской консерватории Гольденвейзером играли скрипачи А.Я.Могилевский и Б.О.Сибор, виолончелист А.И.Могилевский, В Крекшине исполнялось то трио, то квартет. «Музыка доставляла Льву Николаевичу большое удовольствие, — отмечал Гольденвейзер. — Особенно радовался он веселому финалу трио Гайдна, который часто просил повторить. Все это было в Крекшине».

Но часы отдыха Толстой был не прочь провести и за шахматной доской. В этом увлечении опять-таки партнером Льва Николаевича становился тот же Гольденвейзер. В соревновании между музыкантом и писателем зарегистрировано около семисот сыгранных шахматных партий. Правда, каков "счет" этого марафонского супертурнира, я не знаю, но немало партий сыграно и в Крекшине.