Открыватель визиологики - [3]

А наверху разгоралось нью-йоркское утро. Чуть дымный солнечный свет слепил глаза. На углах жарились претцели и сосиски. Перезванивались колокола капеллы святого Павла, игрушечной церквушки, притулившейся среди окружающих небоскребов. Утренняя толпа шагала быстро, не обращая никакого внимания на башни Нового Вавилона, уходящие в небо.

- Там, подальше, Мусенька, у них городское управление, - услышал Матвей на бегу; невольно обернулся. Пожилая русская пара с открытыми ртами, на полуслове уставилась на него. Новоприбывшие. Кто же еще смотрит в Нью-Йорке в глаза посторонним! Матвей притворился, что не заметил и нырнул в свой подъезд.

Когда он выходит из лифта на четырнадцатом этаже Компании, он другой человек - Метью Печкин, лидер проекта, профессионал компьютерного дизайна. Ему немало польстило, когда на недавнем совещании его представили: Знакомьтесь - это наш Метью - наш "топ ган". Вроде, как - "наше секретное оружие". Вот он чирканет магнитным пропуском, отмечая приход, захватывает картонку кофе, включает местный софит и, погружаясь в кресло, почти машинально, фортепианным перебором клавиш набирает свои коды; после чего начинают урчать вертушки аппаратного охлаждения; светлеет экран; бегают стандартные маски и ярлыки и, послушно ключам его команд, из мути экрана начинает выплывать, наконец, бесконечная паутина заумного чертежа.

На предстоящие месяцы группе Печкина было поручена малоприятная работа - переделать заново все ранее завершенные расчеты. Они занимались системами многоцелевого размещения в нефтеналивных океанских судах и, вот, когда все, в целом, было готово, фирме-заказчику взбрело в голову чуть-чуть сдвинуть размерные параметры, то здесь, то там. Так бывало в пору студенчества, когда приносишь с гордостью свой выстраданный чертеж, построенный из тысячи тщательных линий, и профессор - доброжелатель, не моргнув глазом, предлагает сдвинуть начерченное на сущий пустяк - на полсантиметра в сторону. В случае с компьютерным черчением, сдвинуть ничего не стоит; магнитная память позволяет делать с картинкой все, что угодно: можно, играючи, менять масштабы и пропорции, плавно поворачивать чертеж танкера так, что он обрастает плотью и всплывает перед глазами, как настоящий корабль. По желанию он толстеет или вытягивается, впускает зрителя в свою мнимую реальность, в свои еще не существующие отсеки и коммуникации. Беда заключалась в том, что предложенное клиентом множество малозначительных изменений выглядело, да и было на самом деле совершенно беспорядочньм, непредсказуемьм хаосом. Времени на переделку не оставалось, но и отказываться было нельзя, чтобы не потерять перспективного заказчика. Начальство в панике устраивало совещание за совещанием, что только отнимало драгоценные часы. В промежутках между говорильнями работать тоже не удавалось, потому, что совещания созывались авралом, в любой момент. Разрастался обвал - обычный производственный сумасшедший дом.

Когда в тупике, Матвей имеет манеру терзать свои макушки, особо щекотные точки в фестончиках разбегающихся волос. - Ты будешь самый счастливый, Мотька, - говорила мама. - Три макушки! Три жены будет. Ты у меня особенный. Похоже, он сам поверил в свою особенность. В невинном детстве ему приходили в голову престранные иногда идеи. Например, о всеобщем притворстве. О том, что даже дети только притворяются детьми, прикидываются, зная, что от них этого хотят. Родители прибегали к разбору малышей. За окном синел и крепчал мороз; а в предбаннике детского сада Мотя примерял валенки из починки, на деревянном ходу и подслушивал, как белокурая девочка сюсюкала с папашей - для дела прикидывалась; толстяк в матросске надувал губы, готовый зареветь, конечно же, тоже добиваясь какой-то Моте неведомой цели. Как все дети, открывшие счет годам (тебе сколько?), он принимал общее правило, что, чем старше - тем главнее и умнее. К себе он даже этого не относил: ему в любое время казалось, что он-то уже знает все - все, что нужно знать. Матвей помнил собственное удивление такой способностью; ее ни откроешь ни детям ни взрослым. Сейчас он расценил бы ее, верно, как врожденную, вполне обыкновенную наглость недоросля - чего не знаешь, того нет.

Мать тащила его через сугробы к трамвайной остановке, устало выговаривая, что Мотя опять нарушал - смешивал суп с компотом, отрывал бретельки чулочных поясов, метал галошные мешки... На что он отвечал: - Вот, только захочу и - буду себя вести.

- Захоти, наконец, захоти, Матвей, - повторяла мама, - горе мое луковое... У нее была привычка повторять его имя - сначала вслух, все тише и тише - потом про себя. Мотина мама - Майя Матвеевна (в девичестве Гельмольц) чаще всего любила повторять про себя, как молитву, имя единственного сына (и покойного его деда), всяческие просьбы и увещевания. Давно это было...

Здесь вклинивается обстоятельство, прерывающее, но только на миг, описание обыкновенной пятницы в жизни обыкновенного молодого человека, нового американца в Новом Йорке. Дело в том, что в тот день была годовщина смерти матери героя. (Матвей, признаться, забыл). В этот день матвеина мама, видимо, повторяла имя сына каким-то особенно неистовым, иступленным образом - таким, что породила пробойный заряд, асболютно непредсказуемый резонанс сфер. В годовщину своей смерти мать молилась, не за себя, конечно, - за оставленного на произвол судьбы сына. Случилось так, что просьбы были услышаны.