Открытие удочки - [15]

Разумеется, он страшно избил меня и уехал. Через некоторое время я спустилась вниз и спросила, где мне найти Лоуренса, но в отеле никто не знал человека с таким именем, и все уверяли меня, что среди их персонала нет ни одного негра.

Сейчас я думаю обо всем этом, — сказала моя сестра, — и в мою голову приходит безумная мысль: а вдруг Бог действительно явился ко мне в чудовищном образе Лоуренса, вдруг он явил мне волю свою в мордобое и мучительном похабстве, надеясь, что я узнаю его и изменю свое сердце? Я часто потом вспоминала Лоуренса, — она плеснула себе виски, — и мне казалось, что, если он и впрямь был Богом, то выбрал единственно верный путь, ведь, явись он мне благостным и всепрощающим Иисусиком, я бы просто поглумилась над ним, а потом выставила вон. Прошло уже двенадцать лет, и все эти годы я жду неизбежной встречи с Лоуренсом и безумно боюсь ее.

— Ты думаешь, sweety, что Бог выглядит как старый долбаный ниггер? — испуганно спросила Люба.

— Я убеждена, что он выглядит иначе, — ответила моя сестра, — но мне он решил предстать именно в таком виде.

— Но ты не изменилась, — не то спросил, не то констатировал Дауд.

— Я изменюсь, — сказала моя сестра, отпивая виски. — У меня еще есть немножко времени.

— Моя история тоже довольно странная, — сказала Люба, откинувшись на подушки и обмахиваясь арабской газетой. — Я еще жила в России и была совсем молодой. У моей мамы были дальние родственники в жуткой, темной деревне на берегу Оки, и она старалась отправить меня к ним на лето, потому что уже была не в силах со мной справляться. Я до сих пор вспоминаю эти вечера в глуши, на крыльце, застеленном тряпками, и нищие дома, в которых сидели старухи и смотрели в темноту.

В том же доме, куда сослали меня, в этом выскобленном непревзойденной нищетой доме, где я дни напролет пила смородиновый самогон, а потом спала в огороде, жила девчонка, которая приходилась мне родственницей. Ей было четырнадцать лет, и в эту дикую деревню она приехала из какого-то провинциального города, потому что ее мать умерла, а отец сел в тюрьму. Ее звали Катя, и она была безумно влюблена в меня — подражала моей речи, тайком примеряла мою одежду, и мне было жаль ее, потому что в убожестве своей недоношенной фантазии она, скорее всего, мечтала стать такой, какой я была тогда.

Разумеется, наивная вера мамы в то, что на Оке, в глуши, я буду обречена на трехмесячное целомудрие, каждый вечер подвергалась моим насмешкам, и я блядовала там точно так же, как дома, потому как уже тогда не мыслила для себя иного времяпрепровождения. Я ходила на жуткую провинциальную дискотеку в клуб «Мирный», которая всегда заканчивалась пьяным побоищем, и кому-нибудь обязательно пробивали башку обломком кирпича (эти кирпичи, как будто специально, горой лежали у входа). Катя всегда просилась пойти со мной, но я твердо отказывала ей в течение двух недель, понимая, что в «Мирном» ей делать совершенно нечего.

Правда, в тот день я хорошенько напилась и поддалась ее уговорам. Она была бледной и нервной от счастья, пока я, хихикая, малевала ей лицо дешевой польской косметикой и забивала носы своих туфель газетами, так как они были ей велики. Мы отправились на дискотеку, и оказалось, что зал полон солдат из близлежащей части, получивших накануне суточное увольнение. Они дымили и, подходя к девушкам, выпрашивали у них деньги на водку.

Какое-то время мы потанцевали среди солдат, но потом они, как это всегда бывает в таких случаях, начали драться. Катя чуть не упала в обморок от страха и, вырвав у меня свою тощую ручку, бросилась к выходу. Я побежала за ней, и это было неправильно, потому что за десять минут до этого я целовалась со старшим сержантом, и он, видимо полагая, что я намереваюсь его продинамить, бросился в погоню за нами.

Катя бежала в направлении леса, и мне, к счастью, удалось догнать ее — мы забрались в непролазную чащу и, трясясь, сидели под кустом, пока старший сержант рыскал в отдалении и звал меня. Где-то через час ему это надоело и он ушел с проклятиями. Конечно, это было нам на руку, но не слишком здорово было то, что уже наступила ночь, мы не знали, где, собственно, находимся и как оттуда выбираться. Катя была в истерике, и я поняла, что она может просто помутиться своим слабеньким, недокормленным рассудком, если я не выведу ее из этого сраного леса и не приведу домой.

Она плакала, пока я таскала ее по мягким папоротникам, она говорила, что лучше остаться здесь и дождаться утра, но тут перед нами, как сон, возникла сравнительно широкая, утоптанная тропинка, которая, как я рассудила, куда-нибудь да выведет. Мы приободрились и не спеша пошли, и прошли уже довольно приличное расстояние, когда вдруг кто-то положил руку мне на плечо и шепнул: «Люба, я долго ждал тебя».

Я в ужасе метнулась в сторону и практически протрезвела, но тот человек — если это был человек, — который позвал меня, сжал мою руку с такой силой, что я закричала.

— Что вам нужно? — задыхаясь, спросила я.

— Я хочу, чтобы ты осталась со мной, Люба, — ответил он.

В темноте я не могла различить его лица и видела только сотрясаемые горячим ветром ветки, бушующие папоротники и вертящиеся кусты черники, из которых вырастал его черный силуэт. Мне стало ясно, что этот человек не настроен шутить, и я сказала: