Открытие природы - [114]
Невзирая на все то внимание, в котором он купался, Гумбольдт нередко чувствовал себя оторванным от современников. Всю жизнь его неотвязным спутником оставалось одиночество. Соседи рассказывали, что видели старика ранним утром кормящим воробьев{1755}; в окне его кабинета допоздна горел свет: он работал над четвертым томом «Космоса». Гумбольдт не расставался со своей привычкой весь день гулять; его видели медленно бредущим с опущенной головой в тени больших лип на берлинской Унтер-ден-Линден. Находясь при короле в Потсдамском дворце, он любил подниматься на невысокий холм, прозванный им «потсдамским Чимборасо», где находилась обсерватория{1756}.
Британский геолог Чарльз Лайель, побывавший в Берлине в 1856 г., незадолго до 87-го дня рождения Гумбольдта, сообщал, что «застал его таким же, каким знал тридцать с лишним лет назад, полностью осведомленным о происходящем во многих областях»{1757}. Гумбольдт оставался быстрым и сообразительным, морщин у него было мало, седая шевелюра не поредела{1758}. В его лице «не было намека на обрюзглость»{1759}. С возрастом он «исхудал», но, говоря, двигался, как на шарнирах, так что люди забывали его возраст{1760}. По словам одного американца, в Гумбольдте был еще «весь огонь и дух» тридцатилетнего человека{1761}. Он долго оставался неугомонным, каким он был в молодости. Многие замечали, что он не способен просто сидеть. То он подходил к своим полкам, чтобы найти какую-нибудь книгу, то наклонялся над письменным столом развернуть какие-то рисунки. Он сам хвастался своей способностью простоять при необходимости восемь часов кряду. Единственная его уступка преклонному возрасту заключалась в том, что у него уже не хватало проворства, чтобы залезть на стремянку и дотянуться до верхней книжной полки в своем кабинете.
Жил Гумбольдт по-прежнему в съемной квартире на Ораниенбургерштрассе и сводил концы с концами не без труда{1762}. У него даже не было полного комплекта собственных книг ввиду их дороговизны{1763}. Живя не по средствам, он тем не менее продолжал поддерживать молодых ученых. К 10-му числу каждого месяца он обычно оставался без гроша и порой был вынужден брать в долг у своего преданного слуги Иоганна Зейферта, работавшего у него более тридцати лет. Зейферт сопровождал Гумбольдта в Россию, а теперь занимался его хозяйством на Ораниенбургерштрассе вместе с супругой.
Большинство посетителей удивлялись тому, как просто Гумбольдт живет в квартире в неброском доме недалеко от основанного его братом университета. Гостей встречал внизу Зейферт. Он вел их в квартиру на втором этаже, где они проходили через комнату с чучелами птиц, образцами камней и другими экспонатами естественной истории; дальше их ждали библиотека и кабинет, тоже заставленный книгами{1764}. Во всех комнатах громоздились пачки рукописей, рисунков, научные приборы, чучела зверей, сложенные гербарные листы, свернутые карты, бюсты, портреты; бегал даже ручной хамелеон. На простом деревянном полу лежала «великолепная» леопардовая шкура{1765}. Разговаривать порой мешал попугай, кричавший самые частые просьбы Гумбольдта слуге: «Больше сахара и больше кофе, герр Зейферт!»{1766} Всюду стояли коробки, письменный стол был окружен стопками книг. На одном из столиков в библиотеке красовался глобус, и Гумбольдт, рассказывая о какой-нибудь горе, реке, городе, вставал и вращал его.
Гумбольдт не терпел холод и поддерживал в квартире невыносимую тропическую жару, которую его гостям приходилось героически терпеть. Беседуя с иностранцами, Гумбольдт изъяснялся одновременно на нескольких языках, перескакивая с немецкого на французский, испанский, английский. Теряя слух, он сохранял живость мысли. Сначала наступает глухота, шутил он, а следом приходит «слабоумие»{1767}. Единственная причина его «славы», как сказал он знакомому, – то, что он дожил до столь преклонных лет{1768}. Многие посетители реагировали на его мальчишеский юмор, например на его часто звучавшую шутку про хамелеона, который, как «многие клирики», умеет одним глазом смотреть в небеса, а другим в землю{1769}.
Он советовал путешественникам, куда им отправиться, другим людям подсказывал, какие книги читать и с кем общаться. Он вел беседы о науке, природе, искусстве и политике; приезжих из Соединенных Штатов он никогда не допрашивал о рабстве и об угнетении индейцев, считая это «пятном» на американской нации[44]{1770}.
Его сильно разгневало издание в 1856 г. южанином, сторонником рабства, его «Политического очерка об острове Куба», куда не вошла его критика рабства{1771}. От возмущения Гумбольдт разразился пресс-релизом, растиражированным газетами Соединенных Штатов, где открещивался от этого издания и заявлял, что из его книги вымарали самые важные куски.
Большинство гостей удивляла бодрость старика. Один вспоминал «неудержимый поток богатейших познаний», лившийся из уст Гумбольдта{1772}. Но внимание, которое ему уделяли, лишало его сил. Свою лепту вносили 4000 чужих и 2000 его писем в год: он чувствовал себя «осажденным» всей этой перепиской
