Открытая дверь - [53]

— Как же ты, Илья Ильич, тогда на земле определишься, — спрашиваю, — когда одни клопы вокруг?

— Мне клопы не помеха. Потому как веру свою особую имею и бога своего. На земле помимо клопов я останусь, вера моя и бог мой…

Знакомого своего еще в дурдоме встретил, Костю Блябликова, работал когда-то у нас на стройке стропалем. Потом на мясокомбинат подался трудиться грузчиком.

— Ну как, — спрашиваю, — Костя, жизнь дурдомовская?

— А ничего, — отвечает, — вполне.

— Работаешь где? Все возле мяса отираешься?

— Пропади оно пропадом, это мясо. — Костя зеленеет. — Радикулит на нем нажил и ревматизм.

— Как так? — удивляюсь.

— На холодильнике ведь работаю. Домой собираешься, мясом мороженым обвяжешься по голому телу, а до дому полтора часа с двумя пересадками. Или ОБХСС вдруг на проходной сидит, пережидаешь его затаренный. Мороженое-то мясо — это тебе не горячая колбаса. Болит поясница, спасу нет!

— Ты здесь что, от ревматизма лечишься?

— Зачем от ревматизма? От алкоголя.

— И как?

— Ничего, вполне. Месяц уже отдыхаю. Сыт, одет, зарплата идет по среднему, и горб не болит. Глюкозой насытили под завязку, рюмашку всегда перед обедом имею.

— Загибаешь?

— Глянь, если не веришь. Как раз иду «антигрустин» свой принимать.

Посмотрел я в дверную щелку, как Костя Блябликов от алкоголя лечится, — смех и грех. Человек восемь-десять мужиков рядком возле раковин стоят. Над раковинами на стене шкафчики прибиты с фамильными бирками. Пожилая медсестра усталого вида вдоль строя мужицкого двигается и каждому — по таблетке. Мужики таблетки кто куда: кто в рот, а кто, вроде Кости Блябликова, промеж пальцев руки прячут, в рот же воздух бросают. Потом медсестра из шкафчика бутылки достает и наливает каждому по рюмочке. Кому водочки, а кому и коньячку — кто к чему привык на воле. Что тут начинается. Театр дурдомовский! Проглотят мужики рюмашку водочки и давай нутро свое выворачивать в раковину. Сплошной стон стоит рыгающий и смех потаенный. Медсестра бутылки в шкафчики прячет, и с лица ее сонно-грустное выражение не сходит. То ли приболела она, то ли муж у нее загулял, то ли от жизни дурдомовской устала или зарплатой недовольна. Только по виду ее определить нетрудно — до лампочки ей в общем-то, глотает Костя Блябликов таблетку или в кулаке ее прячет.

К концу первой недели своего пребывания в дурдоме освоился я полностью с окружающими меня людьми и обстановкой. Начал помаленьку авторитет на отделении приобретать, известность, включился активно в общественную жизнь. Чуть что на отделении, дежурная медсестра или врач сразу: «Андрей, помоги!» Я, конечно, никогда не в отказе. Надо — и с «чемпионом мира» посижу, и возле подъезда добровольцем встану, когда выводят народ дурдомовский на прогулку «в загородку», чтобы не сиганул кто-нибудь из нервных в сторону. Мало ли дел разных в коллективе. Ирина Анатольевна на утренних обходах не нахвалится на меня Борису Олеговичу. Главврач только крякает поощрительно, а однажды говорит:

— Может, в «рай» его определим, Ирина Анатольевна?

— Да, — Ирина Анатольевна соглашается, — можно в «рай».

Так я в «рай» попал, крошечный закуток, отгороженный от общего прогулочного двора глухим трехметровым забором. В закутке этом яркие цветочные клумбы разбиты, скамеечки разноцветные вкопаны, фонтанчик водяными струйками шелестит. Врачи и медсестры забегали сюда посидеть минуту-другую, перекурить, отойти от сутолоки дурдомовского бытия. Я же с благословения Бориса Олеговича стал в «раю» вроде как садовником. В обязанности мои входило «рай» в чистоте содержать и порядке: клумбы пропалывать, окантовывать их битым кирпичом, дорожки чистить, скамейки, фонтанчик тряпочкой протирать. Основная благодать «райская» в том заключалась, что можно было какое-то время одному побыть. Усядешься на скамеечку, ноги вытянешь, запрокинешь голову в бездонное синее небо… Птички чирикают, водичка струйками шелестит, журчит, цветочки благоухают. Рай да и только!

В такие вот благостные минуты и начало во мне проклевываться желание взяться за перо. «Чем я, в самом деле, Николая хуже? — думаю. — Опишу-ка я эту историю, приключившуюся со мной через байрамовский бильярд, во всех подробностях. Начну ее с того, как из армии вернулся, а кончу?..» Вот конец истории моей бильярдной никак не давался. Не получался конец, как ни старался я изловчить свою фантазию. В том, что из дурдома я в скором времени выберусь, сомнений у меня не возникало. Но как сложатся мои дальнейшие отношения с бригадой, с Байрамовым? Это в кино только истории человеческие всегда благополучно заканчиваются, в пользу добра и справедливости. В жизни же часто наоборот бывает.

Так и не придумал я конца для своей истории, решил пообождать и посмотреть, что сфантазирует сама жизнь.

Между тем привилегии за активную общественную работу и примерное поведение сыпались на меня, как шары Аркадия Фомича в последней нашей партии. По рекомендации Ирины Анатольевны включили меня в бригаду алкашей по уборке территории от мусора, стал прогуливаться с мусорной корзиной по парку без особого даже присмотра. Потом поручили носить по утрам бутылочки с аналитическими жидкостями в центральную дурдомовскую лабораторию. Наконец, и высшим доверием отметили: индивидуальный ключ от дверей отделения вручили, какие только у медперсонала имелись. Стал я волен входить на отделение и выходить в любое время по своему усмотрению. Неофициальную эту привилегию, как высшее доверие, заслужил я от самого Бориса Олеговича. Спас своего главврача от крупной неприятности.