Открытая дверь - [49]

В этом месте байрамовской речи несколько человек (маляр Гоша, плотник Степан и, что больше всего разозлило меня, хихикающий под мышкой Байрамова пьяненький архитектор) повернули головы в мою сторону и посмотрели на меня демонстративно.

— …но предупреждаю, — продолжал бригадир жестко, — бардака в бригаде не потерплю. Помните, о чем я просил всех, когда уговаривали меня на бригадира? Кому не нравится работа и порядки, бери расчет. А нет, приглашай обратно Мордачова, тогда всем вольготно будет бездельничать.

— Ну, ты скажешь такое, Измаилыч, — неуверенно подал голос печник Григорий.

— Я за свое кресло не держусь, — Байрамов понизил голос, — топором и мастерком не хуже каждого владею и от работы не бегаю, сами знаете. Теперь, чтобы недосказанности ни в чем не было, про игру нашу, — Байрамов кивнул головой в сторону веранды, где стоял бильярд. — Кому не нравится, зачем же играть? Вон Степан ни разу в жизни кий в руки не взял, и не тянет его. И все рубли при нем. Так, Степан?

— Не тянет.

— А тебя, Григорий, тянет на бильярд?

— Тянет, Измаилыч, пропади он пропадом, а тянет…

— Скажи, к примеру, ты, Григорий: при Мордачове ты в вытрезвителе больше рублей оставлял, чем сейчас на бильярде проигрываешь?

— А ей-богу, больше, Измаилыч, — беззубо ощерился печник, — ей-богу, верно! Выпить требуется, Измаилыч!

— Успеешь, — вновь осадил печника бригадир. — Всякий человек свою слабость имеет. — Главное, чтобы слабость его на дело не влияла, на работу. Вон великий писатель Достоевский и тот проигрывался в пух и прах. Жаль, Николая нет, он бы подтвердил. И если великие люди такую слабость имеют, почему бы ее нам не иметь, невеликим? А кто не желает, повторяю, не играй. Что-то еще хотел сказать… — Байрамов поднял рюмку и потер лоб пальцами.

— Про соцсоревнование, — громко подсказал я.

Странно, но за столом тишина повисла удивительная, словно я невесть какую дерзость в лицо бригадиру бросил. Байрамов меня взглядом не удостоил, а вот взгляд Аркадия Фомича я неожиданно на себе поймал. Острый взгляд, пронзительный, трезвый.

— О соцсоревновании мы отдельно поговорим и в другой раз, — отозвался-таки на мою подначку бригадир, — а сейчас предлагаю тост…

— Я думаю, забыли вы, Андрей Измайлович, про соцсоревнование, — вновь поддел я, — прошлые разы не упускали говорить, а теперича вот только про Достоевского.

— Заткнулся бы ты, умник! — зло отозвался вдруг Гоша. — Дай человеку слово объявить.

— Ты ему рот не затыкай, — вступился за меня качальщик Федот, — у нас гульба, всякий говорит что хочет. Еще чего…

— Погоди, Андрюха, и впрямь не встревай покуда, — поддержал Гошу печник Григорий. — Давай, Измаилыч, тост!

— За дружбу! — проговорил Байрамов. — Чтобы все у нас было по-человечески, чтобы никто друг на дружку волком не смотрел. Иначе бригаде не быть.

Зарок на этот вечер себе я уже дал: ни грамма в рот. А выпить хотелось, ну прямо до тошноты хотелось. Последовать бы сейчас примеру бригадира, да не рюмку в себя опрокинуть, стакан. Завелся бы, как в былые времена, чертям тошно стало. Кривоглазого прихлебателя Гошу одним ударом бы усмирил. Ваня Скрипкин этот прием самбо нам показывал, мы с Васей Дроздом его прилично отработали. И Аркадий Фомич лыбиться бы перестал, все серебро изо рта в момент бы улетело…

— Ты чего, Андрюха? — Григорий меня спрашивает. — Чего не пьешь-то?

— А неохота, — отвечаю, — желаю в компании с тобой, Григорий, тверезым посидеть.

— Чего сидеть так-то? — удивился печник. — Давай как все.

Через несколько минут раскраснелись мои бригадные, загалдели. Степан бачок ухи дымящейся откуда-то приволок, на стол поставил.

— Насчет квартиры, Андрей, я разговор в РСУ вел, — проговорил неожиданно Байрамов, придвигаясь ко мне, — обещали подобрать тебе в старом фонде. За рекой, в деревянном доме пока. Как видишь, я слово свое держу, — и, улыбнувшись, бригадир наполнил свою рюмку. — На заработок не обижаешься? Или еще в чем-то нужда имеется?

— Спасибочко, Андрей Измайлович, полная во всем моя вам благодарность.

После ухи начали бригадные понемногу подниматься из-за стола, кто покурить на крыльцо отправился, кто разговорами завелся, Федот с Гошей на веранду вышли и схватились на бильярде. Байрамов подсел ко мне вплотную, рюмку придвинул и говорит:

— О чем задумался, солдат?

— Да так, — отвечаю, — о разном. Как говорится, о личном и общественном.

— О личном тебя не спрашиваю, — бригадир доверительно мне руку на плечо повесил, — общественными твоими мыслями интересуюсь.

— Разные мысли… Вот, к примеру, о соцсоревновании…

— Что-то не пойму я тебя, Андрей, — перебил меня Байрамов, и раскосые глаза его заледенели. — Ничем вроде не обижен мною…

— Я и сам себя, Андрей Измайлович, не понимаю иной раз, — с доверительностью тоже бригадиру отвечаю, — натура такая, наверное, у меня неуживчивая.

— Натуру иной раз и попридержать следует, — Байрамов со скрытой угрозой произносит.

— Стараюсь, Андрей Измайлович, да не всегда получается. Воспитания целенаправленного недостает мне.

— Жаль, солдат, — бригадир грустно рюмку на свет рассматривает, — жаль… Ну, давай выпьем с тобой, что ли?

— Не могу, Андрей Измайлович, зарок дал. Хочу вас сегодня в бильярд обыграть.