Открытая дверь - [2]

Утром отца из милиции выпустили, а на работе лишили его премии. Премию эту отец ждал давно и обещал Петьке купить на нее зимнее пальто. Мать с горя досрочно распаковала бутыль с брагой и напилась. Она плакала, ругалась, проклинала жизнь и отца, грозилась выцарапать глаза учительнице, которая сует нос в чужую жизнь.

Петька знал, что пьяная мать может осуществить свою угрозу, и побежал предупредить учительницу об опасности. И остался у нее ночевать.

С этого дня началась их дружба.

3

В комнатке учительницы всегда было тихо и чисто. Пахло духами и сосновыми ветками. Здесь не говорили ни о деньгах, ни о водке. Не говорили здесь и о любви. Никогда, ни разу.

Лежа на раскладушке, Петька следил за громадной тенью учительницы на стене и мешал ей вопросами.

— Зачем люди живут?

Тень вздрагивала, в лицо ему ударял свет настольной лампы, и тихий голос отвечал:

— Не знаю.

Петьку волновало и тревожило это ее «не знаю». Он словно взрослел, проникался безграничным доверием к учительнице. Из всех взрослых она одна не боялась произносить эти слова: «Не знаю».

— Ты зачем живешь? — настаивал Петька.

— Наверное, чтобы учить детей.

— А как дети рождаются?

Она объясняла это просто. Понятно и просто. Петька не мог понять только одного: как они дышат в животе у матери.

— А почему у Шаминых машина? Тетя Маша говорит, что нам на машину деньги еще до новой эры надо было копить? Это что — эра?

Петька расспрашивал ее обо всем. Лишь об одном спросить не решался. О любви. Ему казалось, что она скажет «не знаю». Все взрослые должны знать про любовь. Но почему они молчат, никогда не говорят о ней? Почему, когда спросишь их, переглядываются и ухмыляются, как тетя Маша? Почему стыдятся ее? Значит, любовь и вправду то, о чем говорит Коська? Тогда зачем поют о ней песни, рассказывают сказки, называют прекрасной? Петька не решался спросить учительницу о любви. Зато она рассказывала ему много другого интересного: о Миклухо-Маклае, Илье Муромце, о бесстрашных полярниках, о странах, где живут слоны и крокодилы. Но больше всего рассказывала учительница о людях. Это были добрые, смелые и сильные люди, совсем не похожие на тех, которых видел Петька вокруг себя. Эти люди всегда готовы прийти на помощь незнакомому человеку, ради добра и справедливости они пойдут на подвиг и даже на смерть.

Петька верил и не верил учительнице. Он не сомневался, что она говорит искренне, но… слишком чисто и тихо было в ее комнате. Учительнице не приходилось кричать, звать на помощь, стучаться в двери, за которыми таятся люди, готовые на подвиг. Не приходилось убирать с пола прокисшую рвоту.

В такие минуты Петька чувствовал себя старше и опытнее учительницы.

Только много лет спустя открыл он для себя несложную истину: видеть больше грязи не значит лучше знать жизнь.

4

Солнечным цветастым утром ворвалась в Петькину жизнь школа. В новых отглаженных брюках, в белой до хруста рубашке, с ранцем за плечами, он едва поспевал за отцом.

Отец держал его ладонь в своей мозолистой лапище и вышагивал грациозно-тяжело, как конь. Широченные плечи отца туго обтягивала клетчатая косоворотка, рукава были закатаны по локоть, и на бронзовых мускулах переливались вытатуированные голубые якоря. Отец был трезв и чисто выбрит. Несколько раз он важно кивал головой встречным знакомым и трогал в знак приветствия сломанный козырек кепки. Петька тоже кивал, но кепку не трогал. Знакомые ошарашенно таращились на них, не узнавая, потом лица их расползались запоздалыми сусальными улыбками. Они оглядывались им вслед и перешептывались, — не приходилось им видеть Петьку с отцом при таком параде.

Отец, будто не привыкать ему ходить трезвым, выбритым, в чистой рубахе, высоко держал голову, и лицо его, губастое, с мясистым треугольным носом, выражало: «А вы как думали?! Люди — не хуже вас». Такое выражение Петька видел однажды на лице деда Саши, что возил мимо их дома «золото» на худущей кляче. Таких, как дед Саша, тетя Маша звала «золоторотиками» и презирала «фибрами».

Завидев повозку старика, люди отворачивались и зажимали носы. А дед Саша невозмутимо восседал на зловонном ящике, за которым на длинном шесте дребезжал черпак, и сочно похрустывал огурцом. Петька с Коськой на спор, кто дольше выдержит, шли рядом. Коська сдавался первым: зажимал рот ладонью и прыскал в сторону. Дед Саша улыбался, а Петька старался заглянуть ему в рот: почему тетя Маша зовет его золоторотиком? У деда Саши выглядывали из-под усов четыре длинных прокуренных зуба, золотых не было видно.

Как-то при случае Петька спросил тетю Машу: почему она зовет старика «золоторотиком»?

— «Золоторотиком» почему? — переспросила тетка и задумалась, подперев сдобное лицо кулаками.

Была тетя Маша в этот момент в небольшом подпитии, и вопрос Петькин, видимо, разбередил ее воспоминания, растравил.

— Эх, племяш, племяш! — вздохнула она. — В четырнадцатом годочке в Питере за мной офицерик ухаживал. Да. Натуральный офицер, со шпорами, молоденький. И уж как он в меня втюрился, как втюрился… Запамятовала теперь и лицо его, и фигуру, а шпоры помню. Все, бывало, ими, как колокольчиками, позванивает и ручку мне целует. Я девка — шестнадцати годков, в соку самом, в томлении, а он молоденький, несмелый, все ручку, все ручку… Жили мы тогда неподалеку от Ротной улицы. В бараках по Ротной мастера «золотого» дела проживали, потому и прозывали их «золоторотиками». Один ихний, Ванька Черный, за мной ухаживал. Прохода, бывало, не давал, все щупал. Мужик веселый, отчаянный, да «золоторотик». На улицу с ним не кажись, от людей срам. А потом он про офицерика моего дознался. Как сейчас помню: у окошка сидим. Офицерик ручку-то у меня целует, целует. Раскраснелся весь, сердешный, раздышался, поосмелел впервой — за пазуху полез, к грудям. Вдруг чую: дух по горнице пошел нехороший. Неужто, думаю, Ванька подъехал? И впрямь! Слышу, кричит: «Эй, вашбродь!» Офицерик мой из окошка высунулся и строго: «Чего тебе?» А Ванька на повозке смердящей скалится. «Позови, — говорит, — вашбродь, девку мою, Машку. Пусть водицы испить принесет. Жарко!» Ой, господи! Стыдоба-то, стыдобушка какая! Сраму-то, сраму. С той поры офицерик мой не показывался. Как в воду канул. Ванька Черный сватался ко мне, да я ему отказала, от ворот поворот дала. Видеть его, «золоторотика», не могла, фибрами презирала. Глазелки бы ему, бесстыжему, выцарапала.