Открыть ящик Скиннера - [16]

— Я — хороший специалист, достаточно зарабатываю. Единственное, что во мне плохо, — я уж очень связан со своей работой: обещаю что-нибудь детишкам, планирую отвезти их куда-нибудь, а потом все отменяю, потому что меня вызвали на службу.

— Я очень люблю свою работу. У меня чудесная семья, трое детей. Мне нравится выращивать цветы и возиться в огороде: у нас на столе всегда свежие овощи.

Так описывали себя двое из проявивших полное повиновение испытуемых Милграма после тестирования. Свежие овощи… Цветы… Те самые розовые пионы в саду.

Прежде чем начать свой эксперимент, Стэнли Милграм, старший преподаватель Йельского университета, провел опрос. Он спрашивал известных психиатров о том, как, по их мнению, будут вести себя испытуемые. Он также опросил студентов последнего курса университета и обычных жителей Нью-Хейвена. Все они предсказали одно и то же. Испытуемые не станут прибегать к сильным ударам тока, все они остановятся самое большее на 150 вольтах, за исключением патологических личностей, тайных садистов, которые будут увеличивать силу тока до тех пор, пока жертва не перестанет стонать. Даже теперь, когда прошло больше сорока лет после урока Милграма, который вроде бы всеми усвоен, люди продолжают говорить: «Ко мне это не относится».

Относится.

Значение эксперимента Милграма, возможно, как раз в этом и заключается: он показывает огромный разрыв между тем, что мы о себе думаем, и тем, кем в действительности являемся.

Милграм был, безусловно, не первым психологом, который экспериментально исследовал послушание людей, и не первым, кто обманывал испытуемых («шоковая машина» была просто декорацией, а «ученик» и «экспериментатор» — нанятыми актерами), но он оказался первым, кто делал это систематически. Впрочем, до Милграма существовал загадочный ученый по имени К. Лендис, который в 1924 году опубликовал результаты опытов в неназванной лаборатории в Уэльсе: он обнаружил, что семьдесят один процент испытуемых проявил готовность отрезать голову крысе, если на этом настаивал экспериментатор. В 1944 году психолог Дэниел Френк сообщил о том, что ему удавалось заставить испытуемых совершать самые странные действия просто потому, что он, когда высказывал свои требования, был одет в белый халат: «Пожалуйста, встаньте на голову»; «Пожалуйста, закройте один глаз и идите задом»; «Пожалуйста, лизните оконное стекло».

Едва ли можно считать, что на Милграма оказали влияние эти малоизвестные исследования. Во-первых, Милграм, который собирался изучать политологию, за четыре года обучения в колледже Квинса не прослушал ни единого психологического курса, так что вряд ли был знаком с литературой по этому предмету. Во-вторых, Милграм был откровенен и признавал чужие заслуги. Он называл социального психолога Соломона Аша тем ученым, который его, Милграма, создал (если считать, что один человек может создать другого). Еще будучи студентом выпускного курса, Милграм работал лаборантом у Аша. Аш в то время был поглощен исследованием группового давления. Один из его опытов состоял в оценке линий разной длины; было обнаружено, что испытуемые присоединялись к мнению группы ради сохранения принадлежности в ней: если гpyппa считала, что отрезок А длиннее отрезка Б, то растерянный испытуемый соглашался с этим, пусть и видел, что на самом деле все не так.

Аш был, да и теперь остается крупнейшей величиной в области социальных наук, но Милграму, на несколько дюймов ниже ростом и вообще уступающему в размерах учителю, скоро предстояло его обогнать. Милграм преклонялся перед Ашем. Однако отрезки, что ни говори, лирической привлекательностью не обладают, а Милграм, как и Скиннер, в душе был романтиком. Он писал либретто и рассказы для детей, декламировал Китса и Рильке. Он был свидетелем смерти от сердечного приступа своего пятидесятиоднолетнего отца и всегда считал, что умрет рано, и поэтому спешил оставить яркий след в науке.

— Когда мы поженились, — свидетельствует его вдова, Александра Милграм, — Стэнли сказал мне, что не проживет дольше, чем до пятидесяти одного года, потому что очень похож на своего отца. Он всегда чувствовал, что времени ему отпущено мало. Поэтому, когда в тридцать лет у него начались неприятности с сердцем, он понял, мы оба поняли, что его дни сочтены.

Может быть, по этой причине Милграм не захотел изучать восприятие отрезков, чего-то прямого и узкого. Он хотел провести блистательный эксперимент или охватывающий весь мир опрос, ответы которого сохранились бы на долгое, долгое время. В душе он стремился к великим свершениям. «Я пытался придумать способ превратить эксперименты Аша во что-то более значимое для человека, — сказал он в интервью, опубликованном в «Сайколоджи тудей». — Мне казалось недостаточным изучать конформизм применительно к отрезкам. Меня интересовало, может ли давление группы вынудить человека совершить поступок, моральное значение которого было бы более очевидным: может быть, проявить агрессию в адрес другого человека, например, нанося ему сильные удары током».

Об ударах Милграм знал не понаслышке. Еще до того, как он оказался свидетелем смерти своего отца, он знал, что такое страх. Он вырос в Южном Бронксе, где в трещинах тротуаров росли сорняки, а по потрескавшемуся линолеуму в домах бегали тараканы. В гостиной дома, где жила семья Милграма, тяжелые занавеси не давали доступа солнечному свету, а радиоприемник напоминал большой ящик с матовым стеклом, за которым двигалась стрелка, указывающая на станции. Милграм был очарован радиоприемником. Ему нравились маленькие отверстия в пластике, градуированные шкалы, по которым вверх и вниз ходила белая палочка, разнообразные звуки, доносившиеся из динамика: то музыка, то смех, то плач. В 1939 году Стэнли было шесть лет; потом наступил 1942 год, и мальчик оказался перед каким-то важным открытием. По радио, которое его семья слушала каждый день — в Европе у них остались родственники, — передавали сообщения о гибели сотен тысяч людей, о зверствах СС, о жертвах, живыми закатанных в асфальт. Стэнли рос под эти звуки — разрывы бомб и гудение пламени, — и в его теле происходили собственные детонации. Как странно: секс и страх. Мы можем только гадать, как это все было; нигде никаких свидетельств не осталось.