Откровенно об иммунитете. Вакцинация - [49]

По мере того как распространяется чума, рассказчик все сильнее проникается убеждением, что здесь действует какая-то зараза; некоторые намекают на микробную теорию, но он отвергает ее. Идея «невидимых тварей, проникающих в тело с дыханием или даже через поры кожи с воздухом и порождающих или испускающих яды», представляется ему маловероятной. Он слышал о том, что если чумной больной подышит на стекло, «то под микроскопом на этом стекле становятся видны странные чудовища ужасающих форм, например драконы, змеи и черти, на которых страшно смотреть. Но я не верю, что это правда». Столкнувшись с чумой и будучи не в силах объяснить собственные наблюдения, рассказчик вынужден удовлетвориться невероятными теориями и чистыми умозрениями. Сейчас, несколько столетий спустя, я нахожу эти затруднения зловеще знакомыми.

Бубонная чума существует и в наше время, но она перестала быть Чумой. Болезни, которые в наше время уносят большинство жизней, – это сердечно-сосудистые заболевания, инсульт, инфекции дыхательных путей и СПИД, причем только его называют чумой. Чумой заболевание делает не число уносимых им жизней, пишет Сьюзен Сонтаг. Для того чтобы завоевать титул Чумы, болезнь должна внушать суеверный страх и неподдельный ужас. На моем веку возникали некоторые болезни, о которых писали разные ужасы, но я никогда не чувствовала страха перед угрозой Эболы, ТОРС, Нильского вируса или гриппа H1N1. Когда сын был совсем маленьким, я боялась аутизма, который, казалось, распространялся как чума, особенно среди мальчиков. Я испугалась, когда у него стали одну за другой обнаруживать аллергии. Вероятно, самым значимым признаком чумы является ее близость и важность для твоей собственной жизни.

«Ты можешь себе представить, – спрашиваю я друга после прочтения “Дневника чумного года”, – что ты видишь, как вокруг тебя умирают люди от болезни, причина которой никому неизвестна, как неизвестно и то, как она передается и кто будет следующим?» Я не успела договорить эту фразу, когда до меня дошло, что друг жил в Сан-Франциско в разгар эпидемии СПИДа и видел, как множество знакомых ему людей умирали от болезни, о которой никто ничего не знал. Сан-Франциско 1989 года, напомнил он мне, не слишком отличался в этом отношении от Лондона 1665 года.

Позже, вероятно, потому, что я все еще была под странным впечатлением близости и значимости для меня лично давней лондонской чумы, я снова задала этот вопрос. «Ты можешь себе представить?» – спросила я на этот раз моего отца. По его молчанию я поняла, что он может. Отец видит больных каждый день, перед ним чума развертывается во всей своей красе бесконечно. «Но мы же не видим, как из окон вываливаются мертвецы, – с надеждой сказала я. – Мы же роем братские могилы».

«Да, – ответил отец. – Мы закладываем бомбу». Он имел в виду устойчивые к антибиотикам бактерии. Чрезмерное назначение антибиотиков привело к возникновению штаммов микроорганизмов, от которых трудно избавиться. Одна из бактерий даже получила название Clostridium difficile, так как против нее трудно подобрать антибиотик[3]. Заражение этой клостридией в 90 процентах случаев происходит после курса антибиотиков. Очень много больных в госпиталях заражены устойчивыми к антибиотикам бактериями, говорит отец, и это тревожный факт.

Сохранение большого числа устойчивых бактерий и появление неведомых ранее болезней представляют главную угрозу общественному здоровью в двадцать первом веке. Одна из этих угроз возникает внутри нас самих и является результатом нашей современной жизни. Другие угрозы приходят извне, и современная медицина не может их предвидеть. Именно эти обстоятельства вызывают наибольший страх. Но новые болезни, в своей способности служить метафорами чуждых сущностей и тревоги за будущее, создают все более успешные копии самих себя. Когда я пишу эти строки, заголовки в СМИ кричат о двух новых болезнях. Одна из них – это птичий грипп, возникший в Китае, а другая – новое заболевание, вызываемое коронавирусом и впервые выявленное в Саудовской Аравии. Последняя, являющаяся самой угрожающей болезнью современности, получила не слишком удачное название ближневосточного респираторного синдрома.

В прошлом веке имели место три большие пандемии гриппа, включая пандемию испанки 1918 года, которая убила больше людей, чем Первая мировая война. Та пандемия оказалась наиболее губительной для молодых людей с сильным иммунитетом, так как вызывала у них избыточный иммунный ответ. В 2004 году генеральный директор ВОЗ заявил, что следующая крупная пандемия неизбежна. «Речь идет не о “если”, а “когда”», – рассказал мне знакомый специалист по биоэтике. При такой высокой вероятности, которая просто носится в воздухе, любая вспышка сезонного гриппа привлекает повышенное внимание СМИ, и это внимание трансформируется в сеяние страхов. Но даже если грипп возникает в чужих краях или поражает животных и получает новое название, то мы все равно не воспринимаем его как чуму. Грипп слишком широко распространен и поэтому не возбуждает страха перед неведомым. Он недостаточно экзотичен или далек, чтобы возбуждать страх, характерный страху перед чем-то абсолютно чуждым. Он не уродует людей, а значит, не воспринимается как угроза самости. Распространяется он не тем путем, который вызывал бы моральное отторжение или страх наказания. Грипп, таким образом, не служит метафорой других страхов – его боятся именно как грипп.