Откровения людоеда - [5]

этого сексуально-озабоченного старого иудея Фрейда), что они были более чем целомудренными. Следовательно, вы можете легко вообразить, сколь невыносимым было для меня слышать, как Генрих Херве обвиняет в неумеренном сексуальном аппетите эту замечательную, возвышенную, чувственную женщину. Те afficionados[27] эдиповой теории, что погрязли в своих отвратительных липких видениях о маленьких мальчиках, убивающих своих отцов и совокупляющихся со своими матерями, никогда не смогут понять ту красоту отношени й, которая существовала между моей матерью и мной; их мозги слишком отравлены для этого. Несомненная правда заключается в неизменном понимании того, что убийство моего отца было выше явной злобы, но оно ни на йоту не было связано с плотскими намерениями, которые могли бы бросить тень на яркий свет любви, сиявший в моем сердце для нее. Я нахожу подобные размышления о таких вещах весьма отвратительными.

Происшествие в саду: мистическое бракосочетание объявлено На заднем дворе нашего дома в Хайгейте был большой сад, более или менее дикорастущий, так как мой отец постоянно предпринимал исключительно беспорядочные попытки придать ему вид некоторого соответствия представлениям о загородном порядке, а тяжелая работа с лопатой или мотыгой совсем не соответствовала складу моей матери, который определялся этой восприимчивостью и утонченностью натуры, которую она развивала, de rigueur ,[28] как актриса. От той, которая некогда очаровала герцога Манчестерского своим изысканным образом женщины, отступившей из-за противоречия между любовью и долгом, с трудом можно было ожидать похода через вьюнки в высоких сапогах. Иногда я, бывало, бродил среди вишневых деревьев, которые росли у стены; по ту сторону стены располагался сад директора бюро похоронных услуг по имени Джолли[29] — нелепое имя, которое, несомненно, должно было послужить причиной окончательного упадка его дел, нелепо намекая на его несерьезность и грубость. Никто не мог и подумать о том, чтобы поручить приготовление к последнему пути тех, кого они любили, человеку по имени Джолли, и, в конце концов, никто этого и не делал.

В тот особенный послеобеденный час, — я все еще помню марево, громадные просторы голубого неба и дрожащий звук горестных голосов, перераставших в протяжное завывание, раздающееся из морга Джолли, — я пошел в сад, чтобы избавиться от еще одного отцовского нравоучения. И тут совсем неожиданно в высокой траве я увидел трепещущее тело маленькой птички (возможно, это был воробей, но я не уверен), дрожащее, несомненно, в предсмертной агонии. Как я понял, ее сильно покалечила кошка. Круглые черные глаза птицы (они были словно темные пуговицы на лучшем зимнем пальто моей матери) были безжизненными и пустыми; вывернутые крылья возбужденно, но бесполезно хлопали, и я смог заметить крохотные удары ее маленького сердца, все еще бьющегося в окровавленной груди.

Я был охвачен ужасом. Я хотел одним махом положить конец се страданиям, по не знал, как это сделать; едва ли я мог просто наступить на птицу, так же, как похоже, не мог и сжать руку, чтобы довести это дело до конца. Не существует такого специального предмета, предназначенного для осуществления эвтаназии смертельно раненых или неизлечимо больных маленьких животных и птиц, да никогда и не было; воскресив в памяти список служб, которые мы разработали для помощи при болезни и страданиях представителей нашего собственного вида, я осознал всю прискорбность происшествия. Однако бедное создание само освободило меня от душевных мук, просто испустив последний вздох. Я поднял искалеченное тельце и нежно сжал в своих руках. Я поднес его к своим губам и поцеловал.

Затем произошло нечто крайне необычное: без всякого предупреждения меня внезапно охватило неожиданно возникшее желание лизнуть плоть птицы. Я мог обонять запах этого пока еще теплого тельца — отчасти острый запах, кисло-сладкий мясной аромат, как от промокшей собаки. Я был одновременно успокоен и возбужден им. Я не хотел просто вдыхать и нюхать это, я хотел еще и попробовать. О, с каким трудом я боролся с желанием вонзить свои зубы в грудь птицы и засунуть свой язык в сочную, влажную полость, которая вся так таинственно и лоснилась кровью! Странные образы неожиданно появились в моем сознании: маленькие, слепые создания, новорожденные щенки, аккуратно сдавленные в глубокой, влажной норе под поверхностью земли… пикантная спелость животных задов, вспотевших после быстрого бега… кариозное дыхание матери на дрожащей морде ее щенка, когда свежее мясо переходит из одних слюнявых челюстей в другие… о!

Потрясенный этим странным внутренним приливом, я, несомненно, натолкнулся на чрезвычайно важный и сокровенный пункт самопознания, я отбросил мертвую птицу в высокую траву и побежал в дом. Оставшись один в своей спальне, я скинул с себя всю одежду, лег на кровать, зажав свои гениталии в ладонях, и принялся мягко напевать про себя, пока не погрузился в сон.

Это было начало осознания того, что доктор Баллетги называет моей «манией». Тем не менее, я не расцениваю это как нечто в этом роде; наоборот, я уверен, что это истинное увлечение — настолько же истинное, долговечное и божественно преопределенное, как и неудержимая страсть Шопена к игре на фортепиано. В тот жаркий полдень в нашем саду в Хайгейте я впервые столкнулся с проявлениями Высшей Воли, которая предопределила течение моей жизни; более того, не умея определить или назвать этот процесс, глубоко в душе я знал, что безоговорочно покорился этой Воле. Я попал в амниотический флюид, в котором я живу и дышу до настоящего времени.