Откровение - [110]

Ему категорически не нравилось то, что одержимость грозила взять верх над рациональностью. При этом, рациональная часть мозга подсказывала, что одержимость потому так и называется, что подавляет и разум, и даже инстинкты. А одержимость и рациональность вместе — во взаимодействии, в котором, по подозрению Зверя, одержимость тайком верховодила — намекали, что если делать то, что хочется означает — не делать глупостей, то надо делать то, что хочется.

Трясина размышлений казалась бездонной. Но когда, уже подходя к Карлу, Зверь поймал себя на том, что больше всего хочет просто перестать думать, он понял, что дно достигнуто.

Хорошо, что на Трассе не было никаких скоростных ограничений. И хорошо, что правила дорожного движения в княжествах не распространялись на вампиров.

…Вольф убрался, даже не попрощавшись. Услышал, что Ойхе его примет в любое время и тут же свалил. Это ж как ему домой хочется! Даже не внял предупреждению, что княгиня обижена за чары и хочет отомстить. С другой стороны, для того ведь и чаровал, чтобы обидеть. Пока он был Ойхе интересен, она бы его как зря не отпустила и не спешила бы помочь выбраться в тварный мир. А теперь-то, конечно, Вольф ей в Ифэренн не сдался. Ойхе его еще и подопнет для ускорения. И дверь на засов закроет, чтоб обратно не пришел. А потом постарается забыть. Как забывает о Мариам после каждой встречи с Артуром.

Тенгер улыбнулся. Ни один живой мужчина не выдержал бы её пути к забвению. Только бессмертный или мертвый мог быть с ней от начала и до конца. Но к мертвым Ойхе относилась как к детям, и мертвые считали ее матерью. Бессмертный же в Ифэренн был только один. А в былые времена он и в тварном мире был единственным. Тогда и привык всех остальных, кого Ойхе одаряла, озаряла или испепеляла мимолетным интересом, светом влюбленности, вспышкой страсти, считать однодневками, о которых не стоит беспокоиться. Они всегда были и всегда умирали; они всегда будут и всегда будут умирать.

Он оглядел мастерскую. Бывал здесь пару раз и неизменно удивлялся порядку. Сегодня что-то было не так… А, ну, да — голые стены. Светлый, гладко тесаный камень. Непривычно и неинтересно. У Вольфа обычно все увешано картинками, он же рисует, не останавливаясь, если только не чинит что-нибудь или не собирает заново из лишних деталей. Тенгер ткнул пальцем в стоящий у окна мольберт, и тот, включившись, разбросал по стенам последние рисунки. Сколько поместилось. Потом включился слайдовый режим.

Последних рисунков было больше, чем могла вместить просторная зала. Слишком много.

По мнению Тенгера, лишним был каждый из них.

На каждом была Ойхе. Даже там, где взгляд сначала видел лишь бессмысленные вспышки красок, лишь бессистемную пляску угольных штрихов. Бессистемность и бессмыслица били наотмашь, ослепляли, прожигали до самого сердца, и там, в сердце, образ Ойхе оставался саднящим четким клеймом. Как ожог.

Бессмертный. Живой. Не человек, но притворяется человеком всю жизнь, с самого рождения. Да уже того, что он родился, достаточно, чтоб считать его человеком. Ойхе забывает о Мариам после каждой встречи с Артуром. Но на этих рисунках она сама стала Мариам.

И это ложь от начала и до конца. Какая-то хитрая затея Вольфа, который в своем злодействе, врожденном, неотъемлемом, неосознанном, не останавливается ни перед чем. На то и зло, чтобы не останавливаться там, где добро не найдет сил продолжать путь. Вольф зачем-то рисует любовь. Он не знает любви и никогда не узнает, но читает души, как книги; вскрывает сердца, как ларчики без замков, и зачем-то перенес то, что увидел в душах и сердцах — чужое, не своё, непостижимое для себя — в рисунки. В бездонную память мольберта в своей мастерской. Тренировался, что ли, перед встречей с Ойхе?

Что ж, тогда он хорошо подготовился. Чары сработали безотказно.

Ойхе вышвырнет его из Ифэренн и из памяти…

Ведь так и случится? Она забудет.

Но чары уже сработали.

Никогда за бесконечные тысячи лет Ойхе не смотрела на Тенгера так, как посмотрела на Вольфа там, в опере. Один-единственный взгляд. Несколько секунд. Один-единственный взгляд, какого Тенгер не удостоился ни разу за вечность.

Пламя и дым над жертвенником с ягнятами. Стоп поникших колосьев — на другом, бессмысленном. Бог не взглянул на него. Богу нужна была не жертва. Любовь — вот то, что дал Ему младший брат. Любовь — вот в чем нуждалась Ойхе. Но Тенгер любил ее. И он любил Бога.

Не так. Нет пламени над жертвенником, нет пламени в черных сумасшедших глазах. Нет… ни Бога, ни любви.

Тогда, на заре жизни своей и мира, Тенгер понял, что, если не можешь принести правильную жертву, пусть не будет никого, кто может. Чтобы не было выбора. Он ошибся. Ведь так? Семь тысяч лет он жил, зная, что ошибся, мечтая исправить ошибку, веря в возможность прощения.

Нет. Тогда он всё сделал правильно.

Для выхода в юор ему не нужны были никакие ухищрения. Любой, у кого есть душа, может обратиться к демонам напрямую, но любой, у кого есть душа, всеми силами постарается избегнуть этого. Никто не хочет стать проклятым.

Кроме того, кто уже проклят. Возможность прощения, возвращения к Богу, не стоила любви. Ойхе была той жертвой, которую хотел от Тенгера Всевышний. Что ж, семь тысяч лет назад Он не получил того, что хотел. И теперь не получит.