Отей - [14]

Непроницаемым его назвать было бы трудно; мысленно я сравнивал его с лицом условной возлюбленной, чей портрет много лет назад я создал для себя раз и навсегда. Ирэн не была похожа на этот портрет. В ее фразах, всегда кратких, состоящих из конкретных слов, я не видел общепринятого выражения любви, и это меня тревожило. Но если ни слова ее, ни лицо мне ничего не говорили, то хотя бы поступки ее надо было попытаться понять. Ее забота о моем счастье должна была бы меня успокоить. Вообще-то, пока Ирэн была со мной, я ничего не боялся. Но когда те, о ком мы думаем, отсутствуют, мы начинаем истолковывать их поступки в зависимости от нашего настроения. Тогда нам хочется воскресить в памяти какую-нибудь фразу, хотя бы одну, но тем более успокаивающую, что всплывает она вне контекста, или вновь увидеть выражение лица, застывшее, как штамп, в вечном обещании.

Ирэн обращала ко мне спокойное, чуть высокомерное лицо, на котором все чувства были словно подернуты дымкой. Даже голой она оставалась под вуалью. Что-то похожее на вежливость заменяло ей любое выражение лица, тем самым делая его менее выразительным. Чтобы почувствовать себя любимым, я был вынужден учитывать отклонения от курса в тех случаях, на которые я, наверное, рассчитывал в самом начале. Я тщетно пытался заставить ее сказать, что она меня любит. Она, шутя, изворачивалась:

– Разве я этого не доказала?

– Но мне хочется это услышать. Она колебалась:

– Я не могу. Это вышло бы ненатурально. Точно так я никак не мог от нее добиться, что бы хоть на минуту она перестала обращаться ко мне на «вы».

– Слишком поздно. Я уже привыкла говорить «вы». Я не смогу говорить иначе.

Может быть, слова не обладали для нее смыслом? Может быть, она не находила в них соответствия тому, что чувствовала? Мы имеем обыкновение просить у других именно то, чего они дать не в силах. Я бы с радостью пожертвовал одной ночью с Ирэн, лишь бы услышать от нее, что она меня любит. Возможно, я остался бы в дураках, но мне надо было отдать дань своим предрассудкам о необходимости любовного признания.

Внезапно вернувшись домой на второй день пребывания у меня Ирэн, я застал мою подругу в слезах. Сидя в кресле, она держала на коленях раскрытую книгу.

– Что с тобой?

Она улыбнулась мне и вытерла щеки кончиками пальцев:

– Да так, ничего. Я оказалась столь глупа, что позволила этой книге себя увлечь. Она такая грустная.

Я наклонился к ее плечу. Никогда я не смогу уличить Ирэн во лжи. Она плакала над действительно грустной книгой, в самом печальном месте. Я вспомнил, что она уже плакала в моем присутствии однажды вечером, когда мы ходили в кино. Меня это изумило. Ирэн, которая никогда в жизни не тратила времени на бесполезные жалобы, дала волю своим слезам ради вымысла. Так она ничем, по существу, за это не расплачиваясь, развивала свои чувства, словно желая избежать функционального паралича, подобно одному бюрократу, который, прежде чем на целый день засесть за стол, спортивным шагом обходил Булонский лес.

Застав ее в слезах, я было решил, что она расстроилась из-за нашей близкой разлуки. Когда же она призналась в истинной причине слез, надежда моя не сдавалась или, точнее, пытаясь изменить разочаровывающую меня реальность, я продолжал вести себя так, будто Ирэн плакала из-за предстоящего ей отъезда. Чтобы утешить мою равнодушную красавицу в ее воображаемой грусти, я обнял ее. Поцеловал, приласкал. Она была в моих объятиях, но в ее присутствии не было завтра; всем своим будущим, посвященным заботе о другом мужчине, она отсутствовала. И поскольку, в сущности, любая грусть выглядит одинаково, я, не боясь ошибиться, мог продолжать думать, что Ирэн плачет именно над нашей грустью, вернее, над нашей радостью, ставшей грустной с тех пор, как завтрашний день перестал быть для нее опорой, и она умерла, как повешенный в тот момент, когда стул опрокинулся под его ногами.

И будто время отъезда уже наступило, я начал спрашивать у Ирэн:

– Ты хоть мне напишешь?

– Постараюсь. Я не люблю писать.

– Но ты это сделаешь?

– Постараюсь.

В первый раз после долгого перерыва я вспомнил о нашем намерении пожениться, которое, благодаря размолвке Ирэн с мужем в конце первого года нашей связи, в течение нескольких месяцев казалось нам возможным. Это намерение умерло, и уже трудно было вспомнить, как и почему. Мы перестали о нем говорить. Я больше в него не верил, Ирэн – тоже. Оно попало под запрет цензуры. Мы никогда о нем не упоминали, боясь пожалеть о несбывшемся, боясь признаться в том, что нам не хватило мужества. В течение уже долгого времени мы с Ирэн шли в будущее бесцельно, без какого бы то ни было намерения им управлять. Однако в тот самый вечер, держа Ирэн в своих объятиях и видя ее еще влажные зеленые глаза, я попытался мысленно проникнуть в эту жизнь, за которую когда-то хотел взять на себя ответственность и которую скрывала от меня моя собственная жизнь, мои порой ничтожные поступки, отбрасывавшие, однако, на Ирэн гигантские тени.

– Ты никогда не говоришь о своем муже, – сказал я. – Как вы сейчас друг с другом ладите?

– Все по-прежнему. Как только рядом с ним оказывается любая, хоть немного смазливая девица, я для него перестаю существовать. А какой у него при этом вид! А какая самоуверенность! Да, он ни одной не пропустит.