Отечественная война 1812 года глазами современников - [56]

Вскоре стала славная зима со снегом и морозами, и к общему невыразимому восторгу пронесся слух, что открылся рынок. Дядя тотчас был отправлен, вместе со мною, за покупками. Мы накупили ситников и колбасы и на дороге домой совершенно насытились за все долготерпенье. Только где открыт был этот первый рынок, не помню — помню, что на площади стояли воза с разными съестными припасами, а между прочим и с обувью, сапогами и чулками.

После этого жизнь наша потекла очень однообразно, и что делалось в городе, как он стал опять наполняться, как воротилось все к прежнему порядку — об этом не осталось у меня никакого воспоминания кроме того, как некоторые из знакомых наших, уезжавших из Москвы, воротились и стали навещать нас; но о чем с обеих сторон рассказывалось, не знаю: потому что разговорам этим предпочитал я кататься на лубке с горы, в саду, с предлинным, отлично устроенным раскатом, служившей постоянным времяпрепровождением не только для нас с Павлушкой, но и для больших.

В марте 1813 года мы уехали в Орловскую губернию.

К. Б<ауе>р.

Атеней. 1858. № 2 (цензурное разрешение 10 января). С. 119–134.

М. Е. Странский Воспоминания старожила о 1812 годе в Странноприимном доме графа Шереметева в Москве

Около половины августа 1812 года, то есть недели за две до вступления французов в Москву, были собраны церковная утварь, ризы, белье и разные заведению принадлежащие вещи, положены в темном подвале под залой Совета и закладены кирпичом. Все спрятанные вещи уцелели. В это же время многие богаделенные взяли свои виды и разошлись, а слабые, не имевшие пристанища и родственников, были переведены в Екатерининскую больницу. Больные из больницы были также распущены, и слабые перевезены вместе с богаделенными. Чиновники, доктора и духовенство оставили заведение и разъехались. Остались только канцелярский служитель Назаров, швейцар (араб), а также сидельники, сиделки, прачки и рабочие.

После этого почти до самого вступления неприятеля помещали в Странноприимном доме раненых русских офицеров. В приемной книге заведения они записаны с отметкою о смерти некоторых из них: куда девались остальные, неизвестно.

Они увезли с собою принадлежавшие заведению матрацы и постельное белье, чтобы, как они говорили не желавшим отдавать их, все это не досталось неприятелю.

Когда неприятель вступил в Москву, произошел пожар во флигелях заведения, и остававшиеся жители его перешли из квартир своих на огород; однако же французы пожар затушили, привели все в порядок, и служащие опять перешли на свои прежние квартиры. Спустя два дня после того, как вступил неприятель, прибыл капитан Савари, остановился в квартире главного смотрителя и с этого времени стал управлять заведением. Последнее тотчас приготовили для госпиталя и стали размещать больных в главном корпусе. Больные и раненые прибывали каждодневно по нескольку человек и наполнили верхний этаж, нижний и обе большие залы. Немногие из них находились на койках; большей частью они размещены были на полу, на разостланной соломе, в несколько рядов так, чтобы только можно было подойти к каждому больному.

Доктора посещали больных по два и более раз в сутки; лекарства приготовлялись частью свои, частью оставшиеся в заведении и составлялись в аптеке, при <Странноприимном> доме находящейся.

Пища раздавалась больным два раза в день: обед в 12 часу и ужин в 7 часов; она состояла из бульона, супа с курицею, телятиною и говядиною, чернослива, красного вина и белого хлеба. Пища приготовлялась в кухне главного смотрителя французскими поварами. Провиант сохранялся в погребе, принадлежащем тому же флигелю; бойня скота была устроена в саду за кухнею. Пищу с кухни отпускал их казначей, вроде нашего ключника. Сидельники, сиделки, прачки и рабочие прислуживали больным и исполняли каждый свою прежнюю должность; они получали пищу. В 7 часов утра был для нас звонок, чтобы мы собирались за своей порцией. Выдавали 1 Уг фунта пресного ржаного хлеба, который месили в тех корытцах и чанах, где мы стирали белье, и подносили по стакану водки; а если кто не хотел пить тотчас, тому не воспрещали брать с собой. Раздача эта производилась один раз в сутки.

Пищу больным разносили мы: некоторым доставалось нести хлеб в корзинах, другим — мясо, котлы с супом ушата в два, красное вино тоже в ушатах и проч.; раздавали же все это под наблюдением их фельдшеров. Некоторые больные сами подходили с горшочками, и мы им наливали по ковшичку, а слабым разносили. Бывало, кричат: «Камрад, есть хочу, дай мне есть!» — жалко было смотреть на их страдания. А ели они из посуды нечистой, которая служила им для других потребностей (?). Грешные люди, бывало, булку, говядинки украдешь и съешь, чтобы никто не видал, да и винца потихоньку выпьешь. Вместо чая больным варили в аптеке какой-то декокт.

Церковный коридор и сама церковь заставлены были лошадьми, а у церковного подъезда была устроена гауптвахта. Мертвых хоронили за докторским флигелем. В то время это место было пустое. По выходе Наполеона трупы умерших были выкопаны и перевезены за заставу.

В первые дни по вступлении французов жить в Москве было ужасно: 12 дней и ночей она была в пламени: было так светло, что ночью без всякого затруднения можно было считать мелкую монету.