Отечественная война 1812 года глазами современников - [54]

Таким образом, мы жили покойно; за обедом сбиралось все наше общество, иногда приглашался кто-нибудь и из посторонних — сослуживцев наших постояльцев. Разговоры были всегда шумные и живые. Со стороны нашего семейства мог в них участвовать только отец, который иногда и переводил для остальных, не знавших по-французски. Постоянною темой была война, и итальянцы страшно ругали Наполеона; только доктор Гуссар, родом француз, грудью отстаивал его, покрывая все голоса своим густым басом.

Иногда встревоживал нас оказывавшийся недостаток в запасе продовольствия; но капитан Савини всегда находил возможность добывать откуда-то, чего недоставало. Главная его забота была о сене для своей лошади: за ним отправлялся почти каждый день денщик Стреличи на общую фуражировку, составлявшуюся под сильным прикрытием, потому что кругом всего города разъезжали русские партизанские отряды и казаки; последние показывались иногда и в городе, проносясь стрелою мимо французов.

У нас была тоже лошадь, слепая, правда, на оба глаза, но во всех статьях для езды отличная; ей тоже надо было добыть корму, и вот кучер наш Иван, рискуя жизнью для старого товарища, отправлялся на нем же верхом, вместе со Стреличи на фуражировку. Иногда возвращались они и с вязанкой или двумя сена, а иногда и с пустыми руками. Но раз, отправившись на добычу, Стреличи вовсе не вернулся, а Иван возвратился уже ночью и рассказал, как напали на них казаки, разбили весь фуражирный отряд и гнались за ним, и что он, благодаря только быстроте слепого скакуна своего, успел спастись, заскакавши в такие места, откуда с трудом мог выбраться на дорогу, и, выехавши в Миюзскую заставу, воротился почти с противоположной стороны. Нападение это произошло недалеко от города, за Бутырками, — мы слышали выстрелы.

Раз я сам видел казака, промчавшегося мимо Мариинской больницы, от Екатерининского института к Александровскому; стоявшие у ворот часовые выстрелили по нему, но не попали. Вскоре после этого мы ходили на огороды и за Александровским институтом, где теперь его сад, видели тело в одной рубашке; судя по остриженной кружком голове, некому было быть, кроме казака — уж не он ли, бедный, поплатился за свою молодецкую отвагу?

Что до меня лично касается, то я чувствовал себя очень довольным. Мне было, впрочем, уже лет 10, но я как-то не понимал порядком ни общего, ни своего положения и, освободившись от ученья и надзора, весь предавался наслаждениям воли, разгуливая с Павлушкой и другими соседними мальчиками по пустырям, садам и огородам — заборов в это время почти не существовало: французы во время грабежа сокращали себе дорогу и ломали их везде, где они становились им на пути.

К дому нашему примыкал огромный огород, выходивший к Мариинской больнице и сообщавшийся по бокам с другими огородами и садами. Тут ходило множество голодных лошадей, забранных французами по дорогам к Москве в деревнях и распущенных ими на произвол судьбы. Бедные насилу ноги таскали, отыскивая себе скудный корм по полям и огородам, и, околевая, служили добычею стаям голодных собак и ворон.

По этим-то огородам разгуливали мы обыкновенно, но слишком далеко не пускались, ограничиваясь пределами институтов и Мариинской больницы, где помещены были больные французы и оставалось также несколько и русских раненых. Им, как рассказывали тогда, выдавалось только по фунту хлеба и больше ничего, но, может, больше ничего и не было. Раз проехал в больницу Наполеон со свитою, верхом — в известной шляпе и сером сюртуке, как мне говорили другие, потому что по близорукости сам я не мог рассмотреть.

А то однажды разгуливаем мы по огороду, разглядывая голодных лошадей, чтобы взобраться на которую получше верхом. Вдруг видим: бегут два русские солдата в шинелях по направлению от Иевлевского сада, где теперь пивоварня, к Мариинской больнице[106], а за ними, но очень отставши, еще третий, которого нагонял француз с саблею в руках, и тут же, изрубив его несколькими ударами, погнался за передними, — удалось ли им уйти и остался ли тот жив, не знаю. Мы с Павлушкой уж не любопытствовали, а поскорей домой. После рассказывали, что это были раненые русские солдаты из больницы, которые за что-то попотчевали дубьем одного француза, и на эту сцену набрел другой француз, тот самый, который гнался за ними.

Выход французов из Москвы был самый быстрый. Помнится, вслед за приказом выступать постояльцы наши тотчас же и выбрались. Сердечный Кантини как был, так и отправился — в одной куртке с голой шеей à l’enfant[107] и до половины обнаженными икрами. Как-то встретился он с русскими морозами? Хорош был и доктор <Гуссар>: этот все время подтрунивал над нашими холодами и, бравурствуя, спал всегда с открытым окном, а на дорогу заготовил себе на вате шелковую фуфайку, в полной уверенности, что в ней вынесет всякую стужу. Тогда действительно сентябрь стоял чудесный, совершенное лето, и ввел в заблуждение доброго доктора, но зато и разочарование его было, я думаю, жестокое, — а может, он и не дожил до него.

В это время последовал взрыв в Кремле. Я спал и не слыхал удара в первое его мгновение, но, проснувшись тотчас же, слышал еще гул какой-то, дребезжанье стекол и стук мебели. Обоз неприятельский выступил на другой день; между тем в городе разъезжали уж казаки и ходили толпы крестьян.