Отечественная война 1812 года глазами современников - [53]

Но все-таки, несмотря на такие эгоистические с его стороны меры, которые, по-видимому, скорее обеспечивали его собственное, а не наше спокойствие, часовой не дремал в своей должности. В продолжение ночи приходили несколько раз мародеры; часовой вставал тотчас, надевал кивер, брал ружье и каким-то магическим словом заставлял их тотчас уходить. Но уж какое было это слово, не знаю; помнится, как объяснял тогда отец, солдат объявлял им, что поставлен тут по приказанию какого-то герцога. Таким образом, ночь проведена была довольно покойно, и все отдохнули от утомлений дня; я, разумеется, проспал как убитый и, проснувшись утром, не застал уже часового — он ушел; но и грабеж совсем кончился, нас более никто не тревожил. В этот же день стал к нам постой.

Между тем Москва пылала, но наша сторона: Новая слобода, Подвязки, улица, идущая к тюремному замку, и прилегающие к ним со стороны институтов[105] переулки оставались вне пожара и уцелели. Тут расположилась итальянская гвардия, в которой служили все дворяне лучших итальянских фамилий, не исключая даже и рядовых — так, по крайней мере, тогда говорили. Постояльцы наши были: капитан Савини, доктор Гуссар и ветеринарный врач — фамилию забыл, который, впрочем, вскоре перешел на другую квартиру; но оба первые оставались до конца.

Капитан, рыжеватый, очень красивый и видный мужчина лет 35, оказался очень добрым человеком. Перебравшись к нам в дом, он просил мать мою взять на себя все хозяйство и предоставил в полное ее распоряжение все свои запасы, настоящие и будущие, с тем, чтобы обед готовился общий — и на них, и на наше семейство. Не помню уж хорошенько, в чем состояли эти запасы: знаю только, что главную роль между ними играл, по крайней мере в моих глазах, огромный куль мелкого сахару; но мяса не было ни кусочка — его предполагалось добывать, равно как и картофель. Вскоре, однако ж, привели к нам откуда-то целого вола, доставшегося на долю капитана при разделе стада. Этого господина стало нам на все время; разумеется, экономия наблюдалась самая строгая — не пропадало ни косточки. По крайней мере за обедом был всегда суп, по временам приносили капитану и другое кое-что съедобное: словом, мы не голодали.

За добыванием овощей формировались у нас собственные экспедиции. Дядя мой, молодой человек лет 20, упомянутый выше сосед наш А — в, кучер Иван, тоже малый лет 25, я и мальчик наш Павлушка лет 13 отправлялись на окрестные огороды, где еще довольно оставалось неубранных овощей, разумеется, сделавшихся на это время общим достоянием, и где поэтому постоянно ходили кучки голодного народу с мешками за плечьми и рылись в грядах. Но у иных, когда они с набранными овощами возвращались домой, французы отнимали добычу, заставляя нести ее к себе на квартиры. На первый раз причем, однако ж, меня не было, случилось это и с нашею экспедицией; и потому в следующие разы капитан Савини снабжал нас на промысел форменною запиской, в которой свидетельствовалось, что предъявители ее имеют собирать плоды земные на пользу его, капитана, который даже давал нам для носки добычи своего лошака, на которого дядя садился верхом, записку приклеивал или пришивал на шляпу, еще притом треугольную, надетую по-наполеоновски, — все это, конечно, потехи ради. После такой меры, конечно, экспедиция оставалась в совершенной безопасности от поползновений со стороны попадавшихся ей французов; но дело в том, что сбор овощей с каждым разом все уменьшался, потому что огороды все более и более опустошались, так что лошак очень скоро сделался нам вовсе не нужен, а под конец даже и самим нам нечего было ходить на огороды.

Выше сказано было, что существеннейшею частью для наших запасов послужил бык: забавен способ, которым денщик капитана, Кантини, сбирался убить этого быка. Привязав животное к решетке, он стал рубить ему топором ноги под коленками, рассчитывая, видно, сразу, что называется, подкосить его. Разумеется, бык по первому же удару сорвался, и что стоило хлопот опять поймать его?

Пресмешной малый был этот Кантини. Уж не знаю, зачем держал его при себе капитан, вероятно, за отличную глупость, в которой нельзя было ни на минуту усомниться, взглянувши только на эту фигуру в шляпе с большими повисшими полями, сдвинутой совсем на затылок, в куртке, не доходившей до панталон, и в панталонах, не доходивших ни до куртки, ни до сапог, и в довершение всего с пренаивнейшею миной. Когда он перешел с своим господином к нам на квартиру, то сейчас же отправился прямо в сад, и ну оглядывать все деревья. Долго не могли понять, чего ему надо, и уж кое-как допытались, что он ищет лимонов. А то раз вздумал он напечь лепешек: взял корыто, в котором стиралось белье, замесил на холодной сырой воде тесто, втискавши в него, не жалея, мелкого сахару, и высушил в печи, а чтобы сберечь их повернее, разложил в комнате у своего господина по книгам в шкафах. Мешок с сахаром, бывший в распоряжении Кантини, лежал у него в конюшне просто на полу. Главное времяпрепровождение его состояло в разговорах с капитанским боевым конем, прекрасной лошадью, которую он, как и сам капитан, очень любил, постоянно холил и ласкал и о которой каждое утро ходил рапортовать ему, причем, не снимая шляпы, садился в кресла, хотя бы господин его и стоял перед ним. Может, не в этой ли обоюдной любви к коню и заключалась тайна такого сближения капитана с его денщиком? Впрочем, едва ли он был формальный денщик, то есть из нестроевых солдат, а вероятнее, из собственной домашней прислуги капитана, потому что у последнего был еще другой денщик, по имени Стреличи, носивший мундир и феску, который и исправлял при капитане все, что посерьезнее, и чуть ли не присматривал и за самим Кантини.