Отец - [173]

Следующий гон вилами работала Ксения, а обратный — Анатолий. Когда же опять стали ссыпать намолот, девушка сказала:

— Теперь я одна пойду. А ты отдыхай. Потом ты пойдешь один. Так и будем по два гона. Пить хочешь? — Она нацедила из бочонка, стоявшего на хедере, кружку воды и подала ему.

Анатолий выпил немного теплой, с болотным запашком воды и, глядя на Ксению, которая, используя короткую передышку, вытряхнула и перевязывала свой платок, подумал: «Ну и девчонка. И красивая, и сильная, и простая». Остатками воды он плеснул себе в лицо и на грудь.

Проводив комбайн, Анатолий повалился на копну. Работа испугала его: она оказалась дьявольски трудной, постыдно непосильной для него. «Но ведь так-то сейчас по всей стране столько тысяч людей работает. А я чем хуже их?» — Анатолий заставил себя расслабить все тело, чтобы лучше отдохнуть, набраться силы, пока вернется комбайн.

Первый день Анатолий проработал на копнителе со все растущим страхом, что не выдержит изнурительного труда. Но все же выдержал до самой темноты. Короткую ночь он спал, как убитый, и проспал начало работы утром. Проснувшись, он увидел на дороге комбайн, уже ссыпавший первый намолот нового дня. Анатолий догадался, что его пожалели и дали поспать лишку. Он поднялся с копны, хотел побежать к комбайну, и не смог: все тело его сковывала тупая боль. Медленно подойдя к комбайну, он взял вилы у Ксении и не посмел даже взглянуть на нее. Два первые свои гона он еле выстоял на копнителе. Но эти два гона оказались самыми трудными. Потом в работе стала проходить боль в руках, ногах и пояснице, и Тольян с радостью отметил, что ему вообще становится все легче и легче.

К концу дня он вполне освоился со своей нелегкой работой.

— А что, парень, большой хлеб, он ведь душу захватывает? — спросил его за ужином Алексей Никитич.

В ответ Анатолий лишь покраснел, потому что это была похвала: комбайнер увидел его старание.

Анатолий почувствовал себя настоящим работником, и с этого времени труд всех людей на уборке урожая стал представляться ему как всеобщий душевный порыв. Люди, конечно, думали и о хороших заработках — Анатолий знал, что и он зарабатывает до пятидесяти рублей в день, — но главным у каждого работника было ощущение урожая как всенародной победы, как национального богатства, который каждый своими руками помогал убирать в государственные закрома.

Алексей Никитич, его сыновья Степан и Антон, дочка Ксения как будто ни на минуту не забывали, что неубранного хлеба в степи — великая сила и его надо молотить и молотить.

— Ну, опять денек будет добрый, — говорил Алексей Никитич, каждый раз поутру забираясь на комбайн. Этим он как бы напоминал о возможной непогоде и о самом страшном: не затянуть бы уборку до глубокой осени, когда хлебу настанет погибель.

Уборка была битвой за хлеб перед лицом пока благосклонной, но коварной природы, давшей урожай, но и угрожавшей ему. Главным оружием этой битвы была скорость обмолота валков. Скорость и качество обмолота находились в жестоком противоречии; добиваясь скорости и качества, нужно было внимательно следить за регулировкой всей машины с ее молотилкой, механизмами очистки, соломотрясом, транспортерами, со всеми шестеренками и тягами. Молчаливый Антон мог бы гнать трактор на пределе, но он, как сам говорил, спиной чувствовал работу комбайна, и сигналы отца свистком ему даже не нужны. Штурвальный Степа, веселый юноша, которому из-за шума машин нельзя было говорить и шутить, не спуская глаз с валка пшеницы, ловко подхватывал его подборщиком. И уже сам Алексей Никитич словно весь день-деньской только и имел в мыслях, что заботу о ладной работе комбайна.

И все же внешне работа семейной бригады выглядела медлительной. Когда на бричке привозили в термосах обед или ужин, все уж больно неторопливо устраивались с едой, ставя миски и кладя хлеб на тугой, как деревянный стол, валок, лежавший на стерне; ели медленно, ругая за щи или пшенный суп стряпуху.

Пообедав, Алексей Никитич и Антон курили и поносили старый комбайн и мечтали о новых машинах, которые кто-то должен придумать, построить и дать им в руки. Степан в минуты отдыха норовил «придавить комара» в тени под копной. Ксения расспрашивала Тольяна о городской жизни, об областной весенней выставке художников, о новых операх, поставленных зимой, об артистах, которых она слушала по радио, и удивлялась, как можно, живя в городе, не знать обо всем этом.

Отдохнув, все неторопливо опять становились на места, и комбайн с шумом и пылью молотьбы снова начинал свое скучное движение по полю.

Медлительность была видимым свойством всех людей, работавших в степи. Даже странным казалось, до чего же неторопливые люди водят на бешеных скоростях бензозаправки, ремонтные летучки, гоняют по степным дорогам на мотоциклах и возят зерно. Но, как вскоре приметил Анатолий, медлительность и какое-то пренебрежительное отношение к своему труду у всех были лукавыми.

Случилось так, что Алексей Никитич и Антон остались без курева. На стан послали Анатолия. Он доехал на грузовике с горячим зерном от комбайна. Закупив папирос, он прошел по току. Сколько же здесь было зерна! Потоки! Эти потоки рождались в степи у комбайнов, текли из бункеров в грузовики, ссыпались в гороподобные вороха, из них опять устремлялись в веялки, снова в вороха, и оттуда снова в грузовики, и потом уже шелестели на транспортерах приемного пункта на станции, чтобы, на какое-то время утихомирившись в вагонах, снова зашелестеть, ссыпаясь в государственные закрома. Чугунно-серые от загара и хлебной пыли парни и девчата лениво, будто балуясь, только подправляли деревянными лопатами течение горячих хлебных ручьев.