Отец - [171]

Сергей Фомич и Алексей Никитич начали осмотр машины, которой завтра до света предстояло выйти в поле на молотьбу пшеницы из валков. Анатолий слушал их разговор. Но о комбайне оба механизатора перекинулись лишь несколькими словами; Сергей Фомич толковал все больше об общем ходе уборки. И Тольян из его слов уяснил себе, что положение создается напряженное: пшеницу сейчас вовсю косят в валки, но в валках тоже хлебу нельзя долго лежать, и надо подбирать, сколько есть сил. А хлеб зреет и зреет, по такой-то погодке и перестоять недолго; тогда уж будет не до раздельной уборки, придется с ходу переналаживать машину на прямое комбайнирование.

Поговорив с Алексеем Никитичем, Сергей Фомич сказал Анатолию:

— Так я дальше поеду. В общем, ты устроен надежно. Будь здоров. Навещать будем, — он кивнул Хвастунову, бросив ему коротко: — Пока, — и пошел к мотоциклу.

Алексей Никитич вернулся к своему сиденью из старой транспортерной ленты и закурил, погрузившись в раздумье. Анатолий же вдруг догадался, что Сергей Фомич и Хвастунов говорили не только как механизаторы. Ведь Фомич-то был членом совхозного партбюро. И Хвастунов, наверное, был партиец. Значит, и Тольян должен был отнестись к их разговору, как комсомолец.

Опять с Анатолием что-то произошло. Он сам себя определил в такое положение, в котором или докажет себе, что способен собственные, будто бы правильные размышления подтверждать для самого же себя делом, или убеждения и дела у него расходятся. Больше того, он дал Алексею Никитичу слово, что он не опозорит в труде честь своей семьи; значит, если он не выдержит испытание, на которое пошел добровольно, он прежде всего опозорит брата Артема. Опозорит и себя как комсомольца. И тут Тольян подумал, что он, как и Артем, тоже поступил по призванию. И от этой мысли ему стало жутковато, потому что он встал лицом к лицу со своей начинающейся жизнью в труде.

XXII

Комбайн на прицепе у трактора двинулся со стана в поле перед рассветом. Ток был ярко освещен электрическими фонарями на столбах, расставленных по одному его краю. На току работала веялка, и погрузчик насыпал в кузов грузовика зерно. Добирали последнюю рожь из небольшого вороха и вывозили на хлебоприемный пункт. Девушки вяло подгребали лопатами зерно к элеватору погрузчика, два парня тащили от веялки носилки с отходами. Все другие машины на току молчали. Между ними ходили иногда рабочие, видимо, занятые ремонтом. Комбайн прошел мимо двух полевых вагончиков и нескольких шалашей, где спали люди, и выбрался в ночную степь.

Анатолий стоял на штурвальном мостике, куда позвала его Ксения; там же был и ее брат Степан. Обоих их Анатолий еще не видел как следует и даже не поговорил с ними: все Хвастуновы, кроме отца, ночевали в усадьбе отделения совхоза, где у них был свой саманный дом. Они приехали оттуда на тракторе брата Антона к назначенному времени.

— Первый раз в поле выезжаешь? — только и спросила его Ксения, когда он встал рядом с ней.

— Первый, — ответил Тольян, отметив, что у Ксении милый голосок.

Ксения снова замолчала, а Степан вообще не промолвил ни слова: они, наверное, не выспались — на усадьбу вчера вечером приезжала кинопередвижка.

По мере того как комбайн уходил все дальше и дальше в степь, огни на току как бы сбивались в сверкающую кучу, а бригадный стан все больше и больше начинал казаться крошечным светлым мирком, затерявшимся в необъятной ночи. Анатолий, глядя на этот мирок, вспомнил неожиданную встречу с Томкой Светловой.

Вчера, бродя по току, он увидел Томку в кузове пятитонки; она разравнивала зерно, которое сыпал в машину погрузчик. На ней были надеты синие сатиновые штаны, наверно, спешно пошитые матерью, белая блузочка, и недавно завитые кудри покрывала шелковая косыночка. Работа для тоненькой и хорошенькой Тамарки была тяжеловата. Девушка еле ворочала деревянной лопатой в зерне. В тени грузовика спал шофер москвич, тот самый, что вез Тольяна и Вику со станции.

Анатолий забрался в кузов и взялся за лопату. Томка, узнав его, страшно удивилась.

— И ты здесь?

— Как видишь, — ответил он и взялся за работу.

Пока он разгребал, девушка отдыхала, а когда в машину насыпали сколько нужно ржи, они сошли наземь и разбудили шофера, который не узнал Анатолия и тотчас же укатил. В ожидании следующей машины они сидели на ворохе отвеянного зерна, и Томка горько жаловалась на свои злоключения. Она была тут уже почти целую неделю. Да она таки поступила на биологический. И что же? Студентам-новичкам, даже не объявив, что они приняты в университет, приказали выйти на работу по очистке университетского двора, а потом сказали, что они уже студенты, и велели собираться в колхоз (она так и сказала: в колхоз, хотя работала в совхозе). И вот после экзаменов в школе, после волнений с поступлением в университет все остались без летнего отдыха. И так будет каждый год. Не ездить невозможно: исключат из университета.

— Это же кошмар! — сказала Томка так, что Тольян сразу заметил: это новое словечко, которое она где-то подцепила и щеголяла им. — А потом, что значит собираться? Нужно было собираться специально, тут ведь и одежда совсем другая нужна, и хорошее одеяло, простыни сюда не возьмешь.