Отец - [13]

Еще и еще раз цепко прощупывая весь этот, видно, очень древний, многовековой погост одновременно и быстрым, и пристальным взглядом, Матушкин чувствовал, как в нем поднималось нечто похожее на ликование. Он сразу поверил в свой план, а уж теперь и вовсе не хотел допускать ни малейших сомнений и последние жилы из солдат тянул, чтобы все так и вышло, как рассчитал. Солдаты вовсю махали ломами и кирками, долбили землю и маскировали «опэ», превращая их в небольшую неприступную крепость. Дойдя до кладбища, немецкие танки, считал, лейтенант, должны повернуть и обязательно повернут: этих обледенелых засугробленных надолбов никакой ползучей твари не одолеть, ни за что не одолеть, да еще когда он ударит по ним из своих «громобоек».

«Все равно, куда повернут, — с нарастающим торжеством билось в нем, — налево, по полю, или направо, к бугру. Лишь бы свернули, подставили б только бока! Мне и Малышу».

И позицией, огневыми Зарькова таежник был тоже доволен. Час провел он у Олега на хуторе, подсказал, где пушки поставить, где фальшпушки, как все лучше, похитрее прикрыть, как, если вдруг случится что-нибудь непредвиденное, вести огонь с закрытых позиций, и об этом условились. И Лебедь после короткого — на десять минут собрания коммунистов перед схваткой (здесь он и встретился с батей) прежде всего завернул к Малышу. Не стал менять ничего: лучше приморца разве придумаешь? Осмотрелся. «Пожалуй, и мне лучше здесь… Какой он еще командир? — подумал комбат о Зарькове. — Неопытный, необстрелянный. Да и чем не «энпэ?» — кинул он взгляд на чердак крепкого кирпичного дома.

Так что с Олегом и с Лебедем тоже как будто было все правильно, хорошо. А с батей… Батя, как ни странно, внимательно выслушал Лебедя. Только вцепился глазами в него.

— Прорвутся — пеняй на себя, — процедил он. — Сам… Вот этой рукой!

Так что все дело теперь было за ним самим, за Матушкиным, за его первым взводом.

Солдаты уже разгрузили застывший по самые оси в снегу разболтанный «УралЗис» и от края погоста таскали к орудиям ящики со снарядами. Матушкин помогал им. А теперь, распрямившись в пустом кузове, видел, как, сгибаясь под ношей, продирался через сугробы между могилами правильный Тимофей Чеверда — один из самых старших на батарее солдат, колхозник из Винницкой области, хозяйственный, не очень выносливый и расторопный, уж больно полный и рыхлый мужик. Из-за гибели двух номерных на нем и на втором правильном, Степане Орешном, лежали теперь и снаряды: в бою подносить их к новому замковому — Пацану, а сейчас, перед боем, заложить их на огневой, а также в запасной погребок.

Шинель на Чеверде, как всегда, пузырилась, никакой военной выправки, из раскрытого рта без передних зубов — еще дома их будто бы вышибло дышлом — валил клубами пар. Орешный, тоже грузный, но сбитый и сильный, сортируя, растаскивал ящики со снарядами по погребкам — осколочные, фугасные, бронебойные. Барабанер, Огурцов, ефрейтор Изюмов долбили ломами и кирками очищенный от снега, скованный стужей грунт. Изюмов долбил исступленно, не командуя, не подгоняя никого из своих солдат, не глядя в сторону взводного.

«Ага, — заметил Матушкин, — заглаживаешь вину? Заглаживай, заглаживай».

Звенели металлом о камень и лед солдаты и на огневой Нургалиева.

Матушкин с присущей ему зоркостью, изобретательностью и хваткой, почти вожделенно сузив глаза, еще и еще раз оценивал расставленные здесь его взводом «капканы», «кулемы», «силки» и предвкушал, как притаившейся рысью выждет здесь, подпустит поближе и вцепится в горло врагу.

— Товарищ лейтенант! Ходьте сюды! — услышал он сквозь свое напряжение. Повернулся на зов. То кричал Чеверда. Он, видно, не выдержал тяжести, сбросил с плеч ящик со снарядами в сугроб. Крикнул снова: — Товарищ лейтенант, ходьте сюды! Швыдче! Хриц! Як живий!

«Чего еще там? — недовольно нахмурился Матушкин. — Погоди, погоди… Чего он орет-то? Будто бы фриц?» Пристальней вгляделся туда, откуда кричал Чеверда.

Высвобождая что-то, правильный сапогами и руками раскидывал снег.

Спрыгнув с машины, проваливаясь по пояс в сугробах, Евтихий Маркович стал продираться к нему.

На призыв Чеверды потянулись от пушек и солдаты с личным оружием, с касками. Здесь, на передовой, Матушкин и шага не давал никому ступить без них. Надоело всем долбить землю, а так хоть повод появился распрямить спины. Один ефрейтор Изюмов не бросил кирки.

«Натворил. Давай, давай теперь искупай», — взглянув в его сторону, опять упрямо подумал Матушкин. Через завалы снега пробился к уже столпившимся вокруг Чеверды обоим расчетам. Они расступились, и то, что Матушкин увидел, сперва удивило его: из сугроба, уже развороченного и притоптанного, жирно ломя чернотою глаза, выпирала огромная, словно печной чугун, и такая же черная и округлая голова. И, как ни был таежник далек от всякого искусства, все ж уловил, что голова эта, да и туловище, на котором она держалась, в общем, весь этот памятник был высечен из какой-то ценной породы и, похоже, довольно искусно. И тем не менее показалось приморцу, да и каждому, потрясенному столь неожиданным сюрпризом, что то вечное и прекрасное, что может вложить во все что угодно — в камень, в глину, в металл — человек, воплотилось на этот раз в ставшем символом зла лице немца: надменное, челюсть массивная, такой же нос над щелью сжатого рта; вместо зрачков тускло светился в лунках лед; под шеей, похожей на шею быка, бил серебряным блеском вделанный в камень настоящий орденский крест.