Отец Кристины-Альберты - [9]

Ей нестерпимо хотелось, чтобы ее дочь испытала бы к себе те же чувства, какие к ней испытывала она.

— Посмотрела бы ты на себя со стороны! — сказала она с ядовитейшей горечью.

— Знаю, знаю, — сказала Кристина-Альберта.

— И за что мне такая кара, — сказала миссис Примби.

4

Но проучилась Кристина-Альберта в Лондонской школе экономики всего год: в начале второго мать принудила ее отказаться от стипендии. Как-то вечером Кристина-Альберта, не предупредив мать, задержалась в Лондоне допоздна на обсуждении «Вопроса о народонаселении» в клубе «Добрая надежда» на Фитцджеральд-стрит и домой вернулась настолько пропахшая табачным дымом, что ее мать тут же раскаялась в своих уступках духу современности и тут же взяла их все назад.

Этой минуты она выжидала много месяцев.

— Ну, хватит, — сказала она дочери, впуская ее.

Кристина-Альберта обнаружила, что пока у нее не было средства обойти это решение или пренебречь им. Тщетно она воздействовала на отца и мисс Молтби-Неверсон. Но вместо того, чтобы отказаться от стипендии немедленно, как ей было велено, она тянула время и объясняла свое отсутствие на занятиях неопределенными ссылками на семейные обстоятельства. Миссис Примбли была в те дни уже очень плоха здоровьем, но от ее дочери и ее мужа факт этот заслонялся другим, куда более давящим на них фактом: теперь она неизменно была в очень плохом настроении. Все и вся будто сговорились допекать ее — кроме мистера Примби, который ни в коем случае не позволил бы себе ничего подобного.

Заключительные годы Великой войны и в еще большей степени первый год мира, обманувшего ожидания, были крайне трудными годами для прачечного дела. Девушек теперь брали на заводы боеприпасов, они зазнались и с молодыми прачками никакого сладу не было. Уголь, мыло — ну все стоило неслыханно дорого, а покрывать лишние расходы, повысив плату, оказалось невозможным: люди, даже люди самые приличные, отказывались от чистоты. Джентльмены с положением надевали одну и туже рубашку три-четыре раза, а нижние рубашки и кальсоны носили по две недели. Столовое и постельное белье тоже попадало в стирку реже. Люди то и дело переезжали; жены новых офицеров появлялись и исчезали — сегодня здесь, а завтра там, — оставляя после себя неоплаченные счета. Никогда еще у миссис Примби не скапливалось столько безнадежных счетов. Шоферы фургонов возвращались с войны такими контуженными и военизированными, что присваивали деньги чисто по нервности или по привычке. Подоходный налог превратился в кошмар. Вне дома, как и дома, жизнь миссис Примби представляла собой непрерывный конфликт. Она сохранила «Хрустальный пар», сводя концы с концами на протяжении всего этого жуткого времени, потому что была наделена истинным организаторским талантом, но обходилось ей это в невосполнимые затраты жизненной энергии.

Она горько сетовала, что от мистера Примби и ее дочери нет никакой помощи, а когда они пытались помогать, она сетовала на их никчемность. От них было больше вреда, чем пользы.

Когда они завтракали, обедали и ужинали, это было ужасно. Она сидела вся красная, сверкала глазами сквозь пенсне, явно потрясенная жгучим осознанием несправедливости, правящей миром, и почти ничего не ела. Попытки мистера Примби завести бодрящий разговор редко увенчивались успехом. Даже Кристина-Альберта присмирела.

— Дела сегодня утром шли получше? — начинал мистер Примби.

— Неужели я даже за едой не могу отдохнуть от работы? — говорила с упреком бедная дама.

Или:

— Приятная погодка для скачек.

— Жаль, что ты не можешь на них поехать, в прачечной от тебя же никакого толка нет. Думается, ты даже не слышал, что произошло с фургоном номер два?

— Нет! — воскликнул мистер Примби.

— Уж конечно. Заднее крыло помято. Оно в таком виде уже несколько недель. И никому не известно, кто это сделал. Можно бы подумать, что тут нужен мужской глаз. Но заметить я должна сама. И заплатить за починку. Как за все остальное здесь.

— Пожалуй, мне следует заняться этим.

— Знаю я, как ты занимаешься! Лучше уж не вмешивайся. Скаль зубы и терпи.

Молчание за столом восстанавливалось.

Она словно бы придавала огромное значение этой жуткой тишине. Она даже жаловалась, что он слишком громко хрустит сухариками с сыром. Но как еще можно ими хрустеть? Кристина-Альберта была потверже и начинала возражать. Тогда ее мать обрушивалась на ее дерзость и заявляла: «кто-то из нас» выйдет из-за стола.

— Я почитаю наверху, — говорила Кристина-Альберта. — Я здесь обедаю не по своему желанию.

До внезапного конца университетской карьеры Кристины-Альберты дома она только завтракала и ужинала. Ужин по качеству был далеко не так ужасен, как завтрак, а завтрак можно было быстро проглотить и убежать. Но после катастрофы из-за клуба «Новая Надежда» она присутствовала и на обеде — своего рода громоотвод для отца и нечто вроде узды и добавочного источника раздражения для матери. Она избрала тактику соглашаться, что раз ей надо отказаться от высшего образования, то она должна заняться прачечным делом. Но, упрямо доказывала она, чтобы преуспеть в современных условиях, необходимо «надлежащее обучение основам бизнеса». Если она не может учиться в Лондонской школе экономики, тогда ей следует поступить в Томлинсоновскую школу коммерции в Чансери-Лейн и научиться бухгалтерскому учету, стенографии, машинописи, ведению деловой корреспонденции, коммерческому французскому и так далее. И после трех недель застольных мучений это предложение было принято — правда, на крайне строгих условиях, — и ее сезонный билет до Лондона был продлен. Она вполне плодотворно прожила следующую зиму, постигая основы коммерции у Томлинсона и превратив большую часть Лондона в свою площадку для игр. Она научилась множеству вещей. И прибавила новых подруг и знакомых, как стриженых, так и нет, самых разных сословий и общественного положения, к кругу, которым успела обзавестись в Лондонской школе экономики.