Отец и сын, или Мир без границ - [46]

Перед каждыми гостями шла обработка. Мы знали, что он покрыл нас позором. Над ним смеялась вся округа. «Как поживает ваш очаровательный ребенок? Возьмите его с собой. Нет, что вы, хотя вы, пожалуй, правы: он вроде бы необычно сосредоточен на еде». Войдя в чужой дом и увидев пирог, пиццу, мороженое или что угодно другое, он начинал дрожать, сжимать кулаки и шептал: «Папа, папа, мне так хочется попросить что-то, но я боюсь». Только после того, как я передразнил его конвульсии, он перестал так делать. На людях мы следили, чтобы он не вздумал вычистить тарелку пальцем, а дома, если мы зазевывались, так и делал.

Мало того, что Женя был патологически сосредоточен на еде. Весь окружавший его мир без перерыва ел, жевал, закусывал, перекусывал, полдничал, устраивал пикники, встречался на ланчи (дружеские и деловые), обедал и ужинал. В витринах красовались горы пирогов, тортов, пирожных, пирожков, булочек, кренделей, печений и конфет. «Это не еда, а отрава», – пояснял я. «Как же отрава, если ее продают в магазине?» Усвоив (на словах) мое отвращение к сластям и всему, Женя, войдя в чужой дом, профессиональным взглядом осматривал подаваемую еду и к оцепенению нашему и хозяев осведомлялся: «Это отрава?»

Создавалось впечатление, что наш ребенок пережил блокаду. У него обнаружилась немыслимая память на лакомства. «Помнишь, тетя Маня принесла мне бананы?» Тетя Маня, одна из нескольких моих одиноких теток, детей выносила с трудом и навещала нас крайне редко. В какой-то из своих визитов она принесла бананы. В Ленинграде они были «дефицитом». Я не раз стоял за ними в очередях, но они всегда кончались за несколько человек до меня. Женя съел новый для него фрукт с замечательным аппетитом и упомянул его через два года, то есть полжизни хранил воспоминание о заокеанском угощении, хотя и в Италии, и в Америке бананы лежали навалом. Он всегда мог сказать, на какой машине в какие гости ездил и чем его там кормили. Он и ложку научился держать по-взрослому раньше, чем многие его сверстники: ради любимого дела стоило постараться.

Как-то Ника сказала в его присутствии об одном нашем знакомом, что у него грязный язык. Женя (как ни странно, на два дня позже) стал у меня допытываться, почему у Д. грязный язык? Я ему объяснил, что у Д. в тот момент были либо руки грязные, либо зубы нечищенные, но он остался не вполне удовлетворенным моим ответом.

У нас появился персонаж мистер Ауч (ouch! – это междометие, то, что говорят, когда больно). Разговоры о нем включали два вопроса:

– Он в очках? (Очки я Аучу надел по звуковому сходству с ауч.)

– Да, в очках, он всегда в очках.

– Он толстый?

– Довольно-таки.

– Что он вчера ел на десерт?

– Булку с вареньем (или что угодно из Жениного меню накануне).

– Так это я и есть Ауч!

– Нет, что ты! Разве у тебя есть «фольксваген». (Как раз в этот день Ауч уехал на голубом «фольксвагене» с красными сиденьями.)

И рацион этого джентльмена, и подробное описание его машины составляли непременную часть ежедневных, никогда не надоедавших бесед.

В августе, когда Жене было четыре года и три месяца, мы читали (он сам читал!) рассказ о кормящей, очень худой кошке. Он спросил меня, что такое худой. Я объяснил и сказал:

– Вот мама, когда я прихожу после целого дня в университете, всегда говорит: «Какой ты худой и страшный!»

– Почему же ты худой?

– Я худею, когда ты плохо себя ведешь.

– А когда я хорошо себя веду?

– Тогда я поправляюсь.

После этого, когда я сердился на него, он постоянно донимал меня вопросом: «Ты похудел? Ты сейчас худой?»

Разговоры о старости и смерти вспыхивали неожиданно, но регулярно. В сказках постоянно кто-то гибнет. Часто умирает мать и вместо нее появляется мачеха, а потом и ее подвергают лютой казни. Женя задолго до своего четырехлетия спросил меня, умру ли я. Я ответил, что да. Мой ответ так обеспокоил его, что впоследствии я сказал «нет». Он не поверил, и я сочинил теорию, будто, пока он маленький, я не умру – значит, пока он мой ребенок, я буду жить. Он не разобрался в казуистике (теперь уже моей), но потом стал выспрашивать о себе. Тут уж я ему четко объяснил, что дети не умирают. Плохо обстояло дело лишь с «Белоснежкой»: девочка умерла, а потом ожила. «Разве так бывает?» – «Как видишь».

Одни и те же вопросы возникали по много раз. «Ты умрешь? А я?» Я неизменно отвечал: «Нет». «А что будет, если я прыгну с моста? Я не захлебнусь: я закрою рот и заткну нос руками. А на дне рыбы меня съедят?» Я терпеть не мог этих разговоров, реагировал вяло и тему не развивал. Как и во всяком городе, у нас есть мост самоубийц, не чета знаменитому Бруклинскому, но его вполне хватает на несколько человек в год. Некоторых удается выловить и спасти, Женя об этих вещах, разумеется, ничего не знал; его вопрос имел умозрительный характер.

И снова за старое. «А где твой папа? Почему его убили? А меня, когда я вырасту, тоже убьют на войне? Давай пойдем на войну вместе. Хорошо? Мы всех врагов трахнем по голове [в мое время трахать либо еще не приобрело того единственного значения, которое закрепилось сейчас, либо было мне неизвестно], снесем на мост и сбросим их в Миссисипи. Мы их трахнем по голове живыми, а когда сбросим их, они утонут и погибнут. И тогда они уже не смогут нас убить». К счастью, эти планы не осуществились.