Отец и сын, или Мир без границ - [41]

. Не постиг он и идеи подстановки: я клал перед ним ворон, а потом ворона, и он мусолил эту ворону с первой буквы, не догадываясь воспользоваться предыдущим опытом. Лишь иногда, встретив длинную серию вроде каша – наша – ваша – Саша – Даша – Маша – Паша, он делал рациональный ход. Анализ оказался для него более трудной задачей, чем синтез. Он мгновенно отвечал на вопрос, что будет, если сложить к и о или м и у, но не мог ответить, из каких букв состоит ко и му. Не потому ли всем детям умножение дается легче, чем деление? Или эта поверхностная аналогия неверна?

Загадочной осталась для меня и Женина глухота к гласным. В Ника он различал н и к, а об и и а говорил страдальческой скороговоркой: «Не могу вспомнить, не могу вспомнить», – хотя я его и уговаривал, что не надо ничего вспоминать, а только вслушаться. Складывая кубики, Женя каждый раз спрашивал: «Скоро я буду читать?» – «Ты уже немного читаешь», – столь же регулярно отвечал я.

Мы и в самом деле приближались к этому рубежу. Освоили все буквы, кроме твердого знака, преодолели мягкий знак в словах весь, рысь и лось (в результате, видя ь, он некоторое время упорно произносил сь), смирились с тем, что слышим лёт, а пишем лёд (а потому что льда, объяснил я по науке), и дошли до фраз: большая лужа, мышка в норке, сыр на ужин, Ника (именно Ника, а не вездесущая Маша) варит кашу.

Обычно Ника сидела где-нибудь рядом. После каждой фразы Женя вскакивал, исполненный торжества, и кричал: «Мама, сыр на ужин (или что угодно другое) прочел!» Только магнитофон сохранил бы интонацию счастья, которое заставляло его бегать от меня к Нике, чтобы услышать: «Ах ты мой умница! Сыр на ужин прочел». Урок заканчивался «письмом». Он должен был сложить неизменные Женя, Ника, Толя. Эти слова прошли нелегкие стадии (янеж, неяж, икан, ляот и прочие), а потом запомнились как иероглифы, на что и был расчет. Иногда он вдруг заявлял: «Не хочу играть в буквы», – или, варьируя Никино изречение, предлагал: «Мы поиграем завтра, а сегодня сделаем перерыв», – но я перерывов не одобрял и не поддавался.

Он оказался наблюдательным и смекалистым, но в этом возрасте вроде бы у любого здорового ребенка острое зрение. В книге он мгновенно замечал несоответствия. Поразительно, какую халтуру выпускают издательства! В сказке написано: «Они жили в маленьком домике», – а нарисованы роскошные хоромы. Золушкина крестная названа старушкой, а на картинке молодка с пухленькими щечками. «Золушку» мы тогда, ранней весной 1976 года, читали не меньше двух раз в день, так как у нас имелись три издания: толстое, тонкое и никакое (без картинок).

Само собой разумеется, что во время занятий грамотой мы говорили по-русски. Я объяснил Жене, что буквы и слова русские, так что нет смысла, да и невозможно обсуждать их по-английски. Женя не возражал. Поначалу русский заметно улучшился, тем более что Ника много читала ему. Сражались с глагольными видами, а игра во множественное число (один мальчик – много —? один малыш – много —? один огурец – много —? одно яйцо – много —?) выправила падежи. Трудное дело – язык: один глаз – много глаз (как много раз), одно ухо – много ушей, но один таз – много тазов, а тут еще кошмар акающих говоров: почему много ос, если одна оса? Иногда (эта ситуация была понятна мне по нашим давним прогулкам на даче и возвращениям из леса домой) он знал, как сказать что-то по-английски, и жаждал поделиться с нами, но, конечно, не справлялся с переводом; как и тогда, приходил в ярость и не понимал, в чем дело: это как если проснуться утром и оказалось, что разучился двигать ногой или рукой.

Попался ему пряник «мятный, удивительно приятный». Он спутал мятный с мятой и все допытывался у Ники, почему газета мятая, а не мятная. В английском за несколько месяцев до четырехлетия у Жени был великолепный запас слов (он уменьшился – в относительных цифрах – позже, когда я окончательно перешел с ним на русский) и он освоил всю грамматику (не хватало лишь страдательного залога, так как американцев учат пользоваться им лишь в случае необходимости, и в устной речи Женя его ни от кого не слышал).

Читая тогда еще по-английски, я неизменно обыгрывал слова (если встречавшиеся раньше, то где мы их видели и как они употреблялись? если новые, что бы они могли значить, исходя из контекста?), и Женя с удовольствием участвовал в этой забаве. Он знал, что всякая его находка – параллель, сравнение, даже случайная ассоциация – вызовет горячую поддержку: радостное удивление, похвалу, «дополнительный поцелуй», и старался изо всех сил. Увы, слова, которые я ему складывал, почти всегда были названиями блюд и машин, но не на одних гаражах и сухофруктах покоилась наша «система».

В школе родители, помогавшие учительнице на протяжении дня, единодушно пели ему дифирамбы. Женины разговоры, вопросы, комментарии, совершенно безразличные и чаще всего непонятные детям, приводили в изумление взрослых. Все это мы уже проходили в ХИАСе, но комплименты, как и масло, не испортили ничью кашу. Радовались и мы.

Учительница (ясное дело, следуя какой-то инструкции) ввела принудительное гостевание: все постоянно к кому-то приходили. Гостевые сеансы протекали недурно: каждый ребенок спокойно играл сам по себе (!), потом они ели и отправлялись к своим машинам. Для Ники это было большим напряжением; хотя речь ее скоро стала вполне беглой, за полгода аборигенов не догонишь. Всякая школа высасывает из родителей соки. Детский сад (по крайней мере, наш) в этом смысле вполне подготовил нас к будущему. Родительских собраний в Америке не бывает, но встречи родителей с учителями (один на один) практикуются повсеместно.