Отец и сын, или Мир без границ - [40]

Убедившись, что форд и по-русски тоже будет форд и вообще названия всех машин остаются без изменений, Женя пришел к выводу, что таково общее правило и долго уговаривал меня поверить ему. Почему swallow – это «ласточка»? Свола и есть. И неверно, что police dog – это овчарка. Должно быть «полицейская собака». «Что же, – удивился я, – выходит, игрушка – это той, а кошка – это кэт?» Женя развеселился и на своем законе больше не настаивал. В сущности, он открыл главный механизм эмигрантского языка. Им пользуются люди, которых я когда-то назвал Жаргонавтами. Они живут в билдингах (зданиях), выносят гарбидж (мусор) и покупают чикены (цыплят). Забегая вперед, скажу, что эта кошмарная мешанина и тогда, и впоследствии была запрещена у нас под страхом смертной казни.

Меня давно, уже в Остии, удивляло, что Женя, такой разговорчивый, а с нами такой раскованный и сыплющий цитатами, когда они облекали его мысли в готовую форму, обожающий болтать с воображаемым собеседником, никак не мог дорасти до последовательного, а не отрывочного описания случившегося с ним. Ему исполнилось три с половиной года, когда он впервые попытался рассказать о чем-то, происшедшем в школе. Я читал ему «Слоненка» Киплинга, и там в описании одного из зверей попалось слово hairy «волосатый». Он прервал меня фразой: «Hairy – это собака». Выяснилось, что учительница читала им рассказ о собаке, носившей такое имя. Женя воспроизвел не больше двух-трех фраз и неважно ответил на мои вопросы.

Я решил, что, если Женя не научится читать по-русски до того, как в школе покажут латинский алфавит, на русском чтении можно будет поставить крест. Кубики и дощечки с буквами у нас были. Ника взялась показывать ему, что к чему. Поначалу это занятие не вызывало почти никакого интереса. Тем не менее он быстро понял, что буква на картонке соответствует началу слова, освоился с понятием отдельного звука (х – холодильник, а – автобус) и даже согласные произносил без гласного призвука (но на вопрос, сколько «букв» в слове папа, не задумываясь ответил в точности по теории, как миллионы детей до него: «Две: па-па»). К моему удивлению, он опознал мягкость русских согласных и выразил неудовольствие тем, что телевизор начинается на т (должно быть ть), и когда ему говорили: «Нет, это все-таки т», начинал произносить тэлевизор. В его арсенале почти сразу появились т, н, б, а и о, и процесс их узнавания доставлял ему удовольствие. Особенно нравились ему т и о (едва ли потому, что с них начинается Толя: триумф состоял в том, чтобы составить части великого тройственного союза: Женя, Ника, Толя; учитывая безграничность детского эгоцентризма, любимцем вроде бы должно было сделаться ж).

Он целый день складывал пальцы колечком и спрашивал, что это за буква. Мы послушно и с большим энтузиазмом подтверждали, что получилось о. Но он никак не мог понять, что буквы (то есть стоящие за ними звуки) образуют слог и сумма т + а = та или т + о = то безнадежно разбивалась о какую-то преграду. Чтобы не отбить интерес к делу, за чтение выдавался изюм. Награждать по старой памяти Женю едой – самое глупое, что можно было себе представить, но от изюма вроде бы не толстеют; к тому же наградные доставались ему микроскопические. Кроме изюма, педагогический процесс включал в себя финики и чернослив, ибо, как скоро выяснилось, «премия» полагалась не за успехи, а за «выслугу», в точности как раньше: обещано «что-то вкусненькое» (на пляже) или сырники (за сухие штаны), и, хотя в воду он не вошел, а штаны промочил, подати взымались исправно.

Буквы понемногу осели в Жениной памяти, но без картинок (то есть в обычных книгах) он распознавал их плохо, и самое небольшое изменение в форме закорючки сбивало его с толку. Я хорошо по себе помню эту стадию, когда взялся учить иврит. Тридцать-сорок минут каждый вечер сделали свое дело: не так уж монолитен был камень, и не так слаба была капля. Вдруг (всегда вдруг!) Женя начал в восторге говорить: «Т-а, та!» и все прочие слоги. Понял он и м-я = мя, но поразился подлости мья.

Я боюсь превратить свою педагогическую поэму в руководство по приучению к горшку и освоению грамоте (а впереди еще арифметика и письмо) и был бы рад переделать дневник в серию новелл вроде «Детства Темы» или любого другого «Детства». Такие новеллы у меня в запасе есть, но, может быть, кому-нибудь интересно узнать, как рос и учился ребенок в благополучной интеллигентной семье – не маленький оборвыш, не слепой музыкант, но и не будущий Моцарт? Хотя, если бы я мог, я бы и сам предпочел «Приключения Тома Сойера», «Винни-Пуха» или «Малыша и Карлсона» – великие книги, с упоминания которых я начал предисловие к этой повести.

Так как же учился Женя читать? Если в слове было три слога, он аккуратно складывал их, например гру-зо-вик, но к концу третьего слога забывал первый и второй начинал с вик, мучительно приставляя к этому вик всякую чепуху. Меня поражала его несообразительность. Получив отрезок более чем достаточный для опознания слова, он не угадывал продолжения и, только добравшись до конца, понимал целое: де-душ-ка