Отец Андреа - [3]

Да, да, так и свершилось давным-давно. Многие годы он не позволял себе вспомнить о ней, потому что она была женой другого человека, и вечер за вечером восходил к звездам со страстной молитвой об упокоении. Ему казалось, что он никогда не сможет достаточно искупить свой грех любви к Вителлии больше, чем к чему бы-то ни было иному, до самого конца. Поэтому он беспощадно отказывал себе во всем и заставлял себя исполнять все самые омерзительные обязанности. Однажды, когда его плоть, сгорая, жаждала ее, он бросился на зимнюю улицу, нашел там дрожащего нищего, уложил его в свою постель и укрыл своим одеялом, а сам пролежал, вытянувшись, с ним рядом всю ночь, сжав зубы и с тошнотой в желудке. Но утром, торжествуя, он сказал своей плоти: «Вот теперь ты успокоишься и перестанешь меня терзать!» Отсюда улыбчивая трагедия его глаз и постоянная молитва о даровании сил сносить свое бремя.

Однажды почта принесла конверт в траурной рамке — первое письмо ему за многие годы. Он вскрыл, и в нем было известие о смерти Вителлии. Тогда, казалось, ему было даровано некое успокоение, и он стал позволять себе этот отдых по вечерам седьмого дня, и даже разрешал себе немного подумать о ней. Теперь, после ее смерти, он мог вообразить ее в том, ином мире, шагающей вольной и легкой походкой среди звезд. Теперь она была ничьей женой и не принадлежала никому. Теперь она стала частью неба, и можно было думать о ней как о звезде, не совершая греха.

Молитвы его о силе сносить бремя стали менее жарки и более умиротворённы. Когда один школьник сбежал к революционерам, он вздохнул и направился на поиски, нашел его, и говорил с ним ласково, умоляя вернуться к плачущей матери.

— Бог дал нам жизнь и долг исполнить свое назначение, — говорил он, мягко улыбаясь и обняв мальчика за плечи.

Но мальчик отбросил его руку и отстранился:

— В революции нет Бога и нет долга, — сказал он надменно, — мы свободны и исповедуем Евангелие свободы для каждого.

— Как же так? — мягко спросил отец Андреа.

Мальчик впервые заронил в его душу предчувствие. До тех пор он не обращал внимания на разговоры о революции. Пути его не уводили далеко от перенаселенного квартала, где он жил. Но теперь ему подумалось, что нужно прислушиваться к этим разговорам, особенно если его школьники станут так вот убегать. Он заговорил о других вещах, но мальчик был насторожен и явно хотел, чтобы от него отстали. Вокруг были другие парни и один-два командира. Ответы мальчика становились всё короче, и он зло смотрел на своих товарищей. Наконец, Андреа кротко сказал: «Я вижу, что у тебя в голове совсем другие мысли. Я оставлю тебя сейчас, но не забывай тех молитв, которым я учил тебя, дитя мое».

На мгновение он положил руку на голову мальчика и повернулся, но не успел выйти из казармы, как раздался улюлюкающий хохот, и он слышал, как парни дразнили своего товарища:

— Поп нашел свою собачку? А ну, беги назад, послужи иностранцу!

Он не мог понять, что они имели в виду, и хотел было уйти, но остановился и прислушался. Кто-то издевательски хохотал: «Так ты христианин?» И он слышал злой и чуть не плачущий голос мальчика: «Я ненавижу этого попа. Мне нет дела до его религии. Я — революционер! Кто здесь в этом сомневается?»

Отец Андреа стоял, потрясенный. Что за слова исторгли уста его мальчика, который посещал его школу с пяти лет? Он вздрогнул, и острой болью пронеслась в его уме мысль: «Вот так и Петр отрекся от Спасителя!» Он вернулся в крошечную миссию, которая была его домом, заперся в комнате и горько зарыдал.

После этого он понял, что стоял на краю водоворота, сам о том не ведая. Он решил, что должен разобраться в этой революции и сделать так, чтобы мальчиков больше не уносило ее потоком. Только не было нужды что-то исследовать: всё обрушилось на него само и создало массу трудностей.

Сколь же многого он не знал! Он никогда не слышал о политических распрях Востока и Запада. Он пришел сюда как подвижник, чтобы похоронить себя в миссии в этой стране, где не было истинной церкви. Он прожил день за днем двадцать семь лет в крохотной точке огромного города, и его низкая фигура в темных одеждах стала такой же частью этих улиц, как древний храм или мост. Дети, сколько он мог помнить, привыкли видеть его влачащимся в любую погоду со смешно оттопыренными карманами, полными орехов для них. Женщины, стиравшие белье у колодца, поднимали головы, когда он проходил мимо, и вздыхали, что уже час пополудни, а до вечера еще столько работы. Продавцы небрежно кивали из-за прилавков распахнутых на улицу лавчонок и добродушно принимали от него листовки и лики Богородицы.

А сейчас всё изменилось: он перестал быть Отцом Андреа, безвредным престарелым священником — он стал иностранцем.

Однажды мальчишка отказался взять у него горсть земляных орехов, которыми он хотел его угостить.

— Мама говорит, что они могут быть отравленными, — сказал мальчик, глядя на отца Андреа широко раскрытыми глазами.

— Отравленными? — переспросил Отец Андреа, очень удивясь и не понимая.

На следующий день он вернулся домой с карманами, такими же тяжелыми, как при выходе, и после этого больше не брал с собой земляных орехов. В другой раз, когда он проходил мимо колодца, женщина плюнула ему вслед. Продавцы холодно качали головами, когда он с улыбкой предлагал им листовки, и не брали. Он был совершенно ошеломлен.